– Мой мальчик, мой родной сын среди них. Во имя господа – я молю, я заклинаю вас! – воскликнул в эту минуту капитан «Рахили», обращаясь к Ахаву, который покамест слушал его довольно холодно. – Позвольте мне зафрахтовать ваше судно на сорок восемь часов. Я с радостью заплачу за это, и заплачу щедро, если нужно, – только на сорок восемь часов, всего только. Вы должны, о, вы должны это сделать, и вы сделаете это, капитан!

– Его сын! – вскричал Стабб. – Это сына своего он потерял! Беру назад и сюртук и часы. Что скажет Ахав? Мы должны спасти ему сына.

– Он утонул вместе со всеми остальными минувшей ночью, – проговорил у них за спиной старик матрос с острова Мэн. – Я слышал, все вы слышали, как кричали их души.

Впоследствии выяснилось, что на душе у капитана «Рахили» было особенно тяжко ещё и потому, что в то время как один его сын находился среди команды пропавшего вельбота, на другом вельботе, спущенном в тот же день и тоже сначала отставшем от судна в разгар безумной погони, был его второй сын, и несчастный отец погрузился в жесточайшую растерянность, из которой его вывел только его первый помощник, инстинктивно избравший обычный для таких случаев образ действия – если две лодки нуждаются в помощи, китобоец всегда подбирает сначала ту, в которой больше народу. Но, повинуясь какому-то непонятному движению души, капитан воздержался сначала от упоминания обо всём этом и, только вынужденный ледяным молчанием Ахава, рассказал о своём всё ещё не обретённом сыне – маленьком мальчике, всего двенадцати лет от роду, кого отец, движимый суровой и бесстрашной родительской любовью, свойственной уроженцам Нантакета, с самого раннего возраста решил приучать к невзгодам и чудесам профессии, которая с незапамятных времён была написана на роду у каждого в их семье. Нередко случается даже, что нантакетские капитаны отсылают своих сыновей в столь нежном возрасте в трёх– или четырехгодичное плавание на чужом корабле, чтобы им не мешали приобретать первые навыки и сведения по китобойному делу несвоевременное проявление естественного отцовского пристрастия или излишняя родительская заботливость.

Между тем капитан «Рахили» всё ещё униженно молил Ахава о милости, а капитан «Пекода» по-прежнему стоял недвижно, точно наковальня, принимая удар за ударом, но сам не испытывая ни малейшей дрожи.

– Я не уйду, – говорил гость, – до тех пор, пока вы не скажете мне «да». Поступите со мной так, как вы хотели бы, чтобы поступил с вами я в подобном случае. Ибо у вас тоже есть сын, капитан Ахав, – правда, ещё совсем младенец и находится сейчас в безопасности у вас дома, – и к тому же дитя вашей старости, капитан. Да, да, вы смягчились, я вижу, – бегите, бегите, люди, и готовьтесь брасопить реи!

– Стойте! – крикнул Ахав. – Не трогать брасы, – а затем, протягивая и будто отливая каждое слово, продолжал: – Капитан Гардинер, я этого не сделаю. Даже и сейчас я теряю время. Прощайте, прощайте. Бог да благословит вас, и да простит капитан Ахав самому себе, но я должен продолжать мой путь. Мистер Старбек, засеките время по нактоузным часам и проследите, чтобы ровно через три минуты на борту не осталось никого из посторонних. Потом брасопить реи и лечь на прежний курс.

Он резко повернулся и не оглядываясь ушёл вниз в свою каюту, оставив капитана «Рахили» поражённого столь безоговорочным и окончательным отказом на его горячие мольбы. Но вот, очнувшись от своего оцепенения, Гардинер, не говоря ни слова, торопливо подошёл к борту, скорее упал, чем спустился, в шлюпку и вернулся к себе на корабль.

Скоро суда уже разошлись прочь друг от друга; но, покуда встречная шхуна снова не скрылась за горизонтом, было видно, как она бросалась то туда, то сюда на каждое чёрное пятнышко, пусть даже еле заметное, на поверхности моря. То вправо, то влево поворачивались её реи, она всё переходила с одного галса на другой, то зарываясь в волну, то взлетая на гребне, и всё время её мачты и реи сверху донизу были унизаны людьми, точно стройные вишни в саду, по ветвям которых карабкаются сластёны-мальчишки.

И по тому, как она шла своим скорбным путём, останавливаясь и петляя, ясно видно было, что эта шхуна, проливающая потоки горьких брызг, по-прежнему не находила утешения. Она была Рахиль, которая плачет о детях своих, ибо их нет[326].

(Ахав собирается выйти на палубу; Пип ловит его руку и хочет идти с ним вместе.)

– Малыш, малыш, говорю тебе, ты не должен следовать сейчас за Ахавом. Приближается час, когда Ахав не станет отпугивать тебя, но и подле себя не захочет тебя видеть. Есть в тебе что-то, бедный малыш, слишком целительное для моей болезни. Подобное исцеляется подобным; а для теперешней охоты моя болезнь становится желаннейшим здоровьем. Подожди меня здесь, в капитанской каюте, где с тобой будут обращаться так, будто ты сам – капитан. Ты будешь сидеть на моём стуле, привинченном к полу; ты должен быть в нём ещё одним винтиком.

– Нет, нет, нет! Сэр, ваше тело изувечено, возьмите всего меня вместо второй вашей ноги, вы лишь наступите на меня, сэр, я больше ни о чём не прошу, только бы мне послужить вам, быть вашей рукой или ногой.

– О, вопреки миллионам негодяев, это порождает во мне слепую веру в невянущую преданность человека, а ведь он чернокожий! и помешанный! но, видно, и впрямь подобное излечивается подобным, это относится и к нему, он опять становится здоровым.

– Мне говорили, сэр, что Стабб как-то раз покинул маленького бедняжку Пипа, чьи кости лежат теперь на дне, белы как снег, хоть и черна была при жизни его кожа. Но я никогда не покину вас, сэр, как Стабб покинул его. Сэр, я должен пойти с вами.

– Если ты будешь и дальше так говорить со мной, замысел Ахава потерпит в его душе крушение. Нет, говорю я тебе, это невозможно.

– О мой добрый господин, господин, господин!

– Будешь плакать, так я убью тебя! Остерегись, ведь Ахав тоже безумен. Прислушивайся, и ты часто будешь слышать удары моей костяной ноги по палубе и будешь знать, что я всё ещё там. А теперь я покину тебя. Руку – вот так! Ты верен мне, малыш, как верен круг своему центру. Ну, да благословит тебя бог на веки вечные; и если дойдёт до этого – да спасёт тебя бог на веки вечные, и пусть случится то, чему суждено быть. (Ахав уходит; Пип делает шаг вперёд.)

– Вот здесь стоял он мгновение назад; я стою на его месте, но я один-одинёшенек. Будь тут сейчас хоть бедняжка Пип, мне бы и то легче было вытерпеть, но его нет, он пропал. Пип! Пип! Динь-дон-динь! Кто видел Пипа? Он, должно быть, здесь наверху, надо попробовать дверь. Как? Ни замка, ни крючка, ни засова, а всё-таки не открывается? Это, верно, чары, он ведь велел мне оставаться здесь. Правда, правда, да ещё сказал, что этот стул – мой. Вот так, я усядусь сюда, откинусь, прислонюсь к переборке и буду сидеть в самой середине корабля, а все его три мачты и весь его корпус будут передо мной. Старые матросы рассказывают, что великие адмиралы на чёрных флагманах сядут иной раз за стол и давай распоряжаться целыми шеренгами капитанов и лейтенантов. Ха! что это? эполеты! эполеты! отовсюду теснятся эполеты! Передавайте по кругу графины; рад вас видеть; наливайте, месье. Как-то странно это, когда чернокожий мальчик угощает у себя белых людей с золотыми кружевами на сюртуках! – Месье, не случалось ли вам видеть некоего Пипа? – маленького негритёнка, рост пять футов, вид подлый и трусливый! Выпрыгнул, понимаете, однажды из вельбота; не видали? Нет? Ну что же, тогда налейте ещё, капитаны, и выпьем: позор всем трусам! Я не называю имён. Позор им! Положить ногу на стол – и позор всем трусам. Тс-с, там наверху я слышу удары кости о доски. О мой господин! Как тяжело мне, когда ты надо мной ступаешь! Но я останусь здесь, даже если эта корма врежется в скалы и устрицы проникнут внутрь, чтобы составить мне компанию.

И вот теперь, когда в назначенное время и в назначенном месте после такого продолжительного плавания Ахав, обойдя все прочие промысловые районы, казалось, загнал своего заклятого врага в океанский угол, чтобы здесь поразить его ударом наверняка; теперь, когда он находился почти на той же широте и долготе, где была нанесена ему мучительная рана; теперь, когда им повстречался корабль, на котором вот только накануне видели Моби Дика; теперь, когда все его встречи с другими судами согласно, хотя и по-разному, говорили о том дьявольском безразличии, с каким Белый Кит расправлялся с ловцами, и повинными и неповинными в злом против него умысле, – вот теперь в глазах старого капитана затаилось нечто непереносимое для слабодушного взора. Как незаходящая Полярная звезда всю бесконечную арктическую шестимесячную ночь глядит вниз, не отводя своего пронзительного, ровного, срединного взгляда, так и замысел Ахава светился теперь над вечной полночью угрюмой команды. Он подавлял людей, так что все их предчувствия, опасения, сомнения и страхи норовили поглубже упрятаться у них в душе и не прорасти наружу ни единым побегом, ни единым листком.