Старик сделал, что ему велели, но очень медленно и обстоятельно. Затем, выпрямившись, он одарил важного клиента долгим пристальным взглядом и вышел.

Следующая фраза Бейндора не была для меня неожиданностью: «Увольте его, немедленно!»

«Он — клерк моего отца, отцу и решать», — парировал я.

Последнее, что он выдал мне перед уходом: «Передайте своей сестре, что мою жену заберут завтра, и позвольте сообщить, что больше, сэр, я ничего не хочу о ней слышать!» Он постоял, ожидая, что я отвечу, но, не дождавшись от меня ни слова, ушел, даже не закрыв за собой дверь.

— Давай сделаем небольшой перерыв. Я налью тебе еще выпить, — сказал Джеймс, вставая, но Александр остановил его жестом:

— Нет, больше не надо. — Он слабо улыбнулся. — Но вот что я тебе скажу: одно воспоминание об этом деле вернуло мне то ужасное ощущение, которое я испытал, когда этот человек вышел из конторы. Я был в ярости, просто в ярости. Никогда прежде, за все тридцать с лишним лет своей жизни, я не испытывал подобных эмоций, и мне показалось, что я вот-вот потеряю сознание. Единственное, что меня сдерживало, — это необходимость как можно скорее увидеться с Глендой и подготовить кое-что для несчастной женщины.

Гленда не могла поверить в то, что я ей рассказал. Она считала, что Айрин еще нельзя оставлять одну — та пока не заговорила. Хотя раны на ее теле почти зажили, остались синяки и шрамы. Ссадины на лице тоже еще были заметны, и к тому же она была немного не в себе. «Как, — воскликнула Гленда, — нам придется увезти ее из клиники? Но куда?» Если бы мы перевезли Айрин к нам, он, несомненно, явился бы искать ее. Единственной родственницей Айрин, о которой знала Гленда, была ее тетя, жившая в Истборне, та, которая приезжала на свадьбу. Вот на эту тему мы и начали говорить с Айрин. Нам пришлось объяснить ей, что собирался сделать ее муж. Когда мы спросили, известно ли ей что- нибудь о ее тетушке в Истборне, она слегка покачала головой, что означало «нет». Потом Гленда спросила, как зовут ее тетю. Помню, как Айрин медленно показала на стол, где лежали карандаш и блокнот, и так же медленно написала имя своей тети и адрес. А в ответ на мой вопрос: «Как вы думаете, вы сможете добраться туда — доехать на поезде — одна?» — она уверенно кивнула два раза.

Гленда помогла ей одеться и отвезла на вокзал. Как Гленда рассказала мне потом, всю дорогу она думала о том, что должна поехать с Айрин и убедиться, что та нормально устроилась. Она еще при мне предлагала Айрин, чтобы одна из сиделок поехала с ней в Истборн, но Айрин отчаянно замотала головой. Затем она впервые заговорила. Указав на себя пальцем, она сказала: «Все в порядке». Это было всего лишь бормотание, но мы ясно расслышали сказанное. Еще раз она заговорила со мной, когда я взял ее за руку, помогая сесть в такси. Она произнесла медленно и нерешительно: «Спасибо… вам». И с тех пор я не видел ее вплоть до вчерашнего дня, когда она вошла в этот кабинет, — бродяжка, одетая в лохмотья, бывшие когда-то шляпкой и пальто, в которых она уехала из клиники много лет назад. Она была в них на концерте в тот роковой воскресный вечер. Не знаю, как она жила последние двадцать семь лет, но одно несомненно: она жила на улице.

Джеймс покачал головой, не в силах поверить услышанному, и очень тихо спросил:

— А что же ее тетушка? Айрин поехала к ней?

— Да, поехала, но поскольку целую неделю от нее не было никаких вестей, мы с Глендой отправились следом. Мы покидались с этой женщиной. Боже! Моя ненависть к ней была не меньше, чем к Бейндору. Айрин приходила к ней. Да, и тетушка подтвердила, что племянница была у нее, но ей очень скоро указали на дверь. Она заявила, что Айрин была пьяна, или приняла наркотики, или еще что-то в этом роде, потому что она ничего не говорила, а только написала на бумажке несколько несвязных слов. Одно было «беда», потом «муж не понял». И что же она ответила этой несчастной измученной женщине? Что она — замужняя дама и должна вернуться к мужу. В любом случае, сама она собиралась переехать из Истборна в Йоркшир, так что нечего было на нее рассчитывать… Знаешь, что я ей сказал?

Джеймс покачал головой.

— Надеюсь, смерть ваша будет долгой и мучительной.

— Прямо так и сказал?!

— Да. На тот момент ничего хуже я ей пожелать не мог.

Джеймс поставил локоть на подлокотник своего кресла и подпер голову рукой. Оба молчали, пока Джеймс не спросил:

— И ты даже не догадываешься, где она была все это время?

— Не имею ни малейшего представления. И мы не узнаем ничего, если она не заговорит раньше, чем умрет. Но я твердо обещал себе одно: она увидит своего сына до того, как это случится.

— Ах да! — Джеймс сел прямо. — Сын. Как ты думаешь, кик он поступит, когда узнает?

— Посмотрим. Но я уверен, что он совсем не такой, как его отец. Он не похож на него внешне и ведет себя по-другому.

— И еще у него, судя по всему, большая сила воли, раз он смог отказаться работать в фирме отца и стал учиться на врача. Где он сейчас?

— Не знаю. Думаю, в Лондоне, в какой-нибудь клинике при институте или университете. Как я понял, он собирается стать пластическим хирургом.

— Сколько ему лет?

— Дай-ка подумать. Ему только-только исполнилось четыре, когда все случилось, а это было двадцать семь лет назад, в 1928 году. Ему, должно быть, около тридцати, он всего на пару лет моложе тебя. Сейчас он, наверное, уже врач-консультант. Но я точно не знаю, когда он начал учиться. Мне лишь известно, что в Оксфорде он был до двадцати двух лет или около того. Скоро мы все выясним.

— Когда ты собираешься к нему наведаться?

— Это зависит от того, что станется с Айрин. В нынешнем состоянии она вряд ли будет способна кого-либо узнать. Но боль гораздо сильнее не покидала ее все эти годы, ведь единственное, что она произнесла, — это два слова: «Мой сын», и я понял, что она хочет его увидеть. А потом она сказала: «Он придет». Как будто она была уверена в этом. Мне очень интересно, что в том сверточке, который она не выпускает из рук. Он мог бы помочь нам узнать, где она была все эти годы. Иначе, боюсь, это никогда не откроется.

Но совсем скоро ему удалось узнать все, и знание это пришло к нему таким же удивительным путем, как и одна нежданная посетительница. История, которую она поведала Александру Армстронгу о том, где и как Айрин провела последние двадцать семь лет, была едва ли не более странной, чем та, которую Александр только что рассказал своему сыну.

Белла Морган закрыла дверь дома номер десять по улице Джинглс, потом повернула налево, прошла несколько ярдов и вставила ключ в замок ржавой железной калитки, ведущей в широкий двор. Его зрительно уменьшали груды поломанных деревянных ящиков из-под фруктов и гнилые овощи, раскиданные там и сям. Чистая дорожка вела через центр двора к каменному строению, в торце которого располагалась большая прачечная. Толкнув дверь, Белла крикнула двум людям, спавшим там на тонких соломенных тюфяках:

— Эй! Поднимайтесь и займитесь делом!

Один из мужчин сел, протирая кулаками глаза, и пробормотал:

— А сколько времени, Белла? Ведь еще рано.

— Оно-то рано, — ответила она, — но в самый раз, пора тебе отправиться к Робсону и посмотреть, можно ли раздобыть товар приличного качества. Вчерашний был еще ничего, но не приноси такой, как позавчера. Ну-ка, пни там Прыщавого. Этот проспит до самой смерти!

Теперь второй мужчина закряхтел, потянулся, громко зевнул, сел и сказал:

— Боже! Все бы отдал за чашку чая!

— Получишь, когда выполнишь первую работу. Ты знаешь все входы и выходы — отправляйся сейчас же!

— Суровая вы женщина, Белла.

— Я была бы еще суровее, если бы не заперла на ночь эту чертову калитку, правда? Тогда они улеглись бы тут спать поверх вас в два слоя, сами знаете.

— Я только ополоснусь, Белла, а то от головы уже воняет.