— Некоторые просто помешаны на этом, — сказала Катарина, — вы тоже считаете спиритов ненормальными?

— Мой приятель-медик рассматривает склонность к магии как симптом душевного заболевания, но я далёк от таких оценок, — рассудительно заметил Джустиниани.

В болтовне за спиритическим столом и задаваемых вопросах, по его мнению, проступила лишь суетность собравшихся, но он, будучи человеком светским, не счёл нужным говорить об этом. Однако его удивило, что мессир Нардолини, человек с очень умными глазами, задавал духу удивительно пустые вопросы, а мессир Пинелло-Лючиани не нашёл ничего умнее, как спросить Никколо Макиавелли о загробной участи своей бабки. Что за представление здесь разыгрывают?

В соседней зале уже накрыли ужин, и после прощания с духом Макиавелли все направились туда. Донна Поланти не могла простить Винченцо его скепсиса и надменно назвала людей, не признающих магии, «близорукими рационалистами»:

— Только близорукие рационалисты отвергают существование магии, — хмыкнула она на весь зал. — Даже наука не отрицает вещей, выходящих за пределы чувств. В сфере магии происходят необъяснимые вещи, вы же не будете отрицать этого? — не отставала герцогиня от Джустиниани.

— Не буду, — обречённо кивнул Винченцо. — Магия, соглашусь, являет собой не плод фантазии, но бездну помрачённого ума, а помрачённый ум способен порождать самые необъяснимые вещи, с чем тут спорить-то? — Винченцо начал надоедать этот нелепый разговор.

Донна Поланти недовольно хмыкнула, и тема была оставлена.

За ужином перемалывались привычные сплетни, донна Гизелла рассказала о своем успехе на прошлом заезде на ипподроме, когда она поставила на аутсайдера и после падения фаворита выиграла сорок луидоров, причём, повествуя об этом, герцогиня зашлась диким смехом, от которого у неё жутковато содрогалась нижняя часть подбородка.

Потом все обсудили новую интрижку графа Боминако с леди Ривз, женой английского посланника. Винченцо вдруг показалось, что семи минувших лет не было вообще, и он только вчера слышал всё те же ехидные подтрунивания и злые насмешки. Бывшие его дружки — Берризи, Рокальмуто и Убальдини — лениво обсуждали рассказанную сплетню, Андреа Пинелло-Лючиани и Альбино Нардолини улыбались всякий раз, как он обращался к ним, маркиз ди Чиньоло настойчиво приглашал его на вечеринку в будущую среду, девицы сидели вместе и тихо перешёптывались. Джустиниани внимательно следил за Джованной, пытаясь понять, кому она отдаёт предпочтение. Неужели её пленил Умберто?

Винченцо слишком хорошо знал его, чтобы радоваться этому.

Тут, однако, с ним произошло нечто странное. Он совсем мало пил, но неожиданно почувствовал себя опьяневшим.

Стол поплыл в глазах, пламя свечей расползлось пятнами, чуть стеснилось дыхание. В ушах зазвенело, потом на миг всё стихло, стол словно отодвинулся, превратившись в загрунтованный холст, и Винченцо увидел жуткую картину, которая возникала перед глазами, словно рисуемая лихорадочными мазками чудовищной кисти сумасшедшего живописца.

Скатерть превратилась в антиминс, на котором происходило невиданное в своей мерзости действо: там корчилась и змеилась комическая вакханалия вихляющихся полуистлевших женских скелетов в распущенных юбках и похотливых мужских скелетов в расстёгнутых штанах. Все они свивались в угаре Содома и Гоморры и казались видением терзаемого яростной похотью могильщика.

Действо развёртывалось, блудные акты чередовались с безумной быстротой, казалось, Винченцо видел ожившую картину, и одновременно — овладевающее мозгом художника ужасающее безумие. Потом скелеты стали одеваться плотью, дебелой и рыхлой, продолжая своё распутство, но теперь он узнавал этих людей: Гизеллу Поланти и Марию Леркари, Альбино Нардолини и Рафаэлло Рокальмуто, Глорию Монтекорато и Ипполиту Массерано, потом возник Пинелло-Лючиани, почему-то в образе дьявола. Его руки возбуждённо жестикулировали, локти же оставались неподвижными, как у паралитика.

Убальдини и Берризи с длинными, остро отточенными когтями, смотрели на него глазами убийц, видел он и какого-то безусловно знакомого человека, чьё имя, однако, не мог вспомнить, и какую-то странную девицу с безумными глазами, — и всё свивалось, выло и стонало истерическим и распутным наслаждением.

— Винченцо, что с вами?

Свет померк, Джустиниани сжал зубы и вонзил ногти в ладони, пытаясь совладать с собой. В глазах медленно рассеялась мгла, Винченцо поднял голову. Оказалось, он всё так же сидел за столом, по левую руку от него стояла Мария Леркари. На лисьем лице её милости читались страх и нездоровое любопытство. Справа за столом в него чёрными глазами впилась донна Поланти.

— Вам дурно, Джустиниани? Вы так бледны…

Винченцо вздохнул полной грудью и незаметно огляделся. Ужин заканчивался, подавали десерт. Пинелло-Лючиани на другом углу стола привстал, Альбино Нардолини смотрел на него с лёгким беспокойством и нескрываемым любопытством. Сам Джустиниани заметил своё отражение в серебряной вазе и тоже подивился своей меловой, даже синюшной бледности.

Он медленно проговорил:

— Минутное недомогание, ничего страшного.

Время от ужина до ухода Винченцо провёл у камина, его знобило, тряслись руки. Он не был ни чувствительным, ни впечатлительным, и уж куда как не был визионером. Никогда не падал в обмороки, никогда не имел ни галлюцинаций, ни откровений, и сейчас просто не постигал случившегося. Он мало пил и никогда не пьянел, не был ни взбешён, ни взволнован, разве что девицы чуть возбудили его плоть.

Но видение было не сладострастным, но адским, дьявольским, и оно, что скрывать, до нервного трепета испугало его. А ведь он страха не ведал.

Магия, чёрт её возьми, зло подумал он.

Наконец гости начали разъезжаться. Джустиниани, уточнив у Катарины, что Джованна поедет ночевать к ней, простился с хозяйкой и вышел в ночь. Его экипажа ещё не было. Он пошёл пешком, бездумно считая фонари и чуть пошатываясь. Картины увиденного всё ещё всплывали перед глазами.

Он не был медиумом, а будучи человеком твёрдого ума и сильной воли, никогда не допускал вторжения в душу чуждых помыслов и нелепых суеверий. Видения он считал либо следствием болезни тела, либо — недуга ума или души, вроде падучей. Но он не эпилептик! С чего ему может что-то мерещиться?

Дома Винченцо сразу поднялся в библиотеку, зажёг лампу, тут вспомнил об Альбино Нардолини и потянулся к купленной книге.

Внимательно рассмотрел титульный лист. Корнелий Агриппа, De Occulta Philosophia Libri tres. Перелистал, пощупал переплёт. Ничего. На книге было четыре экслибриса. Один — геральдический, рода Боска, второй — вензельный с переплетением инициалов АRВ, два последних были сюжетны. На одном на фоне листьев аканта висели весы, на одной чаше которых была корона, на второй, перевешивающей, — книга. Подпись гласила «Из книг Антонио Чези» На последнем экслибрисе, выполненном весьма художественно, обнажённая женщина вступала в сношение с козлом. Подпись — «Ex libris Caetano Orsini» Этого имени Винченцо никогда не слышал.

Надо узнать, кто выставил книгу на торги, решил он.

Пока он осматривал форзацы, вертел книгу в руках, на стол запрыгнул Трубочист и разлёгся на краю стола и поскрёб когтями переплёт, глядя на хозяина мерцающими зелёными глазами. Джустиниани попенял ему на дурные манеры и тут вздрогнул: из заднего повреждённого фрагмента обложки появился уголок желтоватой бумаги. Джустиниани торопливо взял пинцет и осторожно вытащил записку на свет.

Винченцо закусил губу, взглянув на полную луну за окном.

Странно. Если предположить, что записка адресована Альбино Нардолини неким Веральди, то почему им просто не встретиться где-нибудь впотьмах? Сам Джустиниани хорошо знал город и мог назвать не менее трёх сотен местечек, где можно достаточно спокойно уединиться. Зачем общаться через аукцион?