Друзья по колледжу бывали у проституток, туда же пару раз ходил и Рафаэлло, но взгляд Пинелло-Лючиани волновал его больше, и от одного этого взгляда все внутри сжималось в предвкушении… неведомо чего. Да, плоть слаба. И дьявол упорно подталкивал его к краю пропасти, расставлял западни и капканы.

…В ту ночь Пинелло-Лючиани остался ночевать у них в доме. Рокальмуто помнил, как после ужина мессир Андреа ушёл к себе, окинув его напоследок все тем же тягучим взглядом, густым, вязким и сладким, как патока. Отец тоже ушёл спать, а Рафаэлло долго сидел в своей спальне, потом с мыслью «Что я делаю?» медленно пошёл на свет в конце коридора. Комната мессира была не заперта, и он переступил порог, облизывая пересохшие губы и ощущая в груди биение сердца.

Когда дверь захлопнулась, Пинелло-Лючиани обернулся. Он сидел у камина с бокалом вина в руках, при виде Рафаэлло сделал ещё пару глотков и улыбнулся. Рафаэлло стоял, прижавшись спиной к двери, и все ещё пытаясь понять, что же он творит и что делать дальше.

Дальше все развивалось слишком быстро. Рафаэлло и сказать ничего не успел, как Андреа напористо и крепко приник к нему с поцелуем. Это было иначе, чем с девицами, резче и усладительней, Рафаэлло запомнил запах вина и дорогого одеколона.

Тут ему стало страшно, словно он падал в тёмную бездну. Почему, что с ним? Рокальмуто не боялся этого человека, но словно раздвоился, тело содрогалось волнением, а разум отчаянно вопил: «Беги отсюда, беги же, спасайся!»

Но губы его уже ответили на поцелуй, руки жадно скользнули по мускулистой спине, плоть взрывалась от напряжения. Мессир Андреа, опустив руку на его пах, усмехнулся. Рафаэлло было стыдно, он понял, что поддался искушению, но внутренне уже сдался, с упоением расслабившись. Он не знал тогда, что легче подавить первое греховное желание, чем удовлетворить все последующие.

Голос внутри него умолк.

Мессир Андреа опустил его на колени, и перед глазами Рафаэлло оказалась обнажённая вздыбленная плоть. Это было унижением. Стоять на коленях на полу и лизать плоть незнакомому мужчине — это было ужасно и нестерпимо мерзостно. И это было блаженством. Рафаэлло подчинился, млея от наслаждения, потом по приказу Пинелло-Лючиани послушно облокотился о кресло. Он не думал, как всё будет происходить, он вообще не предполагал, что всё зайдёт так далеко, а теперь поздно было отступать.

Он вздрогнул, когда властная рука огладила его ягодицы, руки стянули его штаны и коснулись мышц, почувствовал проникающий внутрь палец. Андреа ласкал его, ввинчивая палец все глубже, добавил ещё один палец, и вот уже все пальцы свободно входили в растянутое отверстие, потом, приставив отвердевшую плоть к входу, Андреа надавил.

Рафаэлло тихо взвыл. Это было больно. Мессир замер, поглаживая Рафаэлло по спине, боль постепенно ушла, Андреа начал двигаться, сначала медленно, входя на всю длину, касаясь его горячей влажной кожей паха, все быстрее и размашистее, просто сводя с ума.

Когда Рафаэлло застонал от наслаждения, к нему моментально пришло осознание того, что произошло. Он ощутил горячие ладони, влажно скользящие по коже, чувствовал мужчину в себе, и понял, что это было большой ошибкой, огромным просчётом.

Потому что такого блаженства и счастья он не испытывал никогда.

— Выпусти, — прохрипел он севшим голосом, казалось, прося кого-то иного, чёрного и страшного, кто словно стоял за мессиром, но молил напрасно.

Мессир Андреа вышел из него, спокойно налил бокал дорогого вина, медленно выпил. Рафаэлло, кое-как надев брюки и застегнув рубашку, выскочил из спальни. Пинелло-Лючиани не удерживал его.

Рафаэлло понимал — то, что случилось в спальне мессира Андреа, было страшно неправильным, но до безумия упоительным и сладостным. Он дал себе слово никогда больше не встречаться с другом отца, но спустя неделю не выдержал и сам подкараулил Андреа — на сей раз у входа в его дом.

С того дня они почти не разговаривали, но все повторялось: унизительно-возбуждающая поза Рафаэлло, резкие движения Андреа. Рафаэлло перестал читать, старался не думать о будущем, мысли его сузились и кружили только вокруг Андреа. Рокальмуто узнал, что мессир имеет многих любовников и понял, что он вовсе не дорожит им.

Однажды спросил: «Почему?» Мессир недоуменно спросил, чем ему дорожить?

Рафаэлло обожгли и презрение на лице Пинелло-Лючиани, и его пренебрежительный тон. Но уйти не мог, хоть понимал, что рядом с ним дьявол.

Иногда ему казалось, что он уже в пекле, смрадном, полном дыма и огня, порой он задыхался, но чаще ему нравилось с алчностью вдыхать зловонный воздух. Он ощущал в своей гибели какую-то искажённую, прельстительную красоту.

И жарче и упоительней всего было на последнем, особенно сильном толчке внутри, когда Андреа, с самого пика наслаждения словно низвергал его в пропасть.

Иногда Рафаэлло пытался опомниться, бороться с собой, отойти, но, не имея воли, уступал своим желаниям, следуя за искушением, словно за дьявольской песенкой Мефистофеля.

Потом снова корил себя, и снова искушался. Стоять перед Андреа на коленях, молиться на него, как на бога Аполлона, снизошедшего к смертному, дабы одарить наслаждением, а потом вывернуть душу наизнанку и погубить — это был его смысл.

Он понимал, что его медленно утягивает на самое дно. Туда, где его просто не станет. Но был не в силах сопротивляться, словно дьявол привязал его к Андреа прочными канатами. Не разорвать, не сбросить.

Явное пренебрежение Андреа постепенно заставило Рафаэлло искать иные связи, но стоило Пинелло-Лючиани прислать ему записку — он бросал всё и приезжал, как раб, подчиняясь прихотям сатаны.

…Джустиниани выбросило из смрада. Лицо Винченцо было мокрым от пота, голова кружилась, в висках стучали молоты. Как оказалось, что он вошёл в душу этого человека, как в самого себя, и видел её столь отчётливо и обнажённо? И что увидел-то, Господи?

Рафаэлло по-прежнему сидел в кресле с застывшим взглядом, похоже, даже не заметив, что произошло с Джустиниани. Винченцо утёр платком лицо, торопливо открыл окно, хватая ртом майский воздух, наконец, чуть придя в себя, рухнул в кресло.

Произошедшее удивило чёткостью и ужаснуло открывшейся мерзостью, но и утешило.

Безвольный слизняк Рокальмуто и откровенный грязный подонок, искуситель Пинелло-Лючиани — это были подлинно люди дьявола, не адепты, не колдуны, но просто падшие, ничтожные существа.

Господи, на чём погорел этот человек? Джустиниани бросил взгляд на Рокальмуто. На что он обменял свою бессмертную душу? Что он сделал — и ведь добровольно — со своей жизнью?

И наверняка так же безвольно и бездумно он пожертвовал и сестрой — полностью утратив себя, отдав душу демону за право облизывать чужую плоть. Пинелло-Лючиани, которого Джустиниани после припадка в церкви жалел, теперь обрёл в его глазах статус убийцы душ и растлителя.

Понимая, что им неминуемо предстоит столкнуться, Винченцо брезгливо поморщился. Бить паралитика и эпилептика он не мог, но старуха Леркари была права — этому человеку нельзя было давать в руки наследство Гвидо Джустиниани.

Винченцо понял и другое: несмотря на проступающие в нём дары дьявола — он ещё не падший.

Его душа была целокупна и неколебима, и осознание этого утешило его. Рокальмуто, не управлявший собой, бесхребетный и пустой, ужасал и вызывал брезгливость, и это отторжение было знаком различия.

Джустиниани улыбнулся.

Он всё ещё был божественно свободен.

Винченцо Джустиниани не посетил графиню Массерано. И не из-за убеждения, что не быть рогоносцем мужчина может только в том случае, если никогда не наставил рогов другому. И не потому, что не любил блудить вообще. И даже не потому, что ему не нравилась графиня Ипполита.