– Что там написано? – спросила Мона и тут же почувствовала, что краснеет.

– “Китайские Катоды”, – сказала Энджи.

Моне показалось, что она раньше уже где-то слышала это название.

Молли вышла из машины и теперь открывала огромные двери ховера. Скинула вниз желтые пластиковые сходни.

Потом она вернулась в машину. Взревел мотор, и они въехали прямо в кузов ховера. Сорвав с головы оранжевый капюшон, Молли встряхнула головой, высвобождая волосы.

– Мона, ты как, сможешь выбраться отсюда и втянуть сходни обратно? Они не тяжелые. I”. Звучало это не как вопрос.

Они были действительно не тяжелые. Мона втянула сходни и помогла Молли закрыть двери.

Она кожей чувствовала в темноте присутствие Энджи.

Это и вправду была Энджи.

– В кабину. Пристегивайтесь. А теперь держитесь.

Энджи. Она сидит рядом с Энджи. Потом шипение – это Молли подала воздух в воздушную подушку, и их вновь понесло вниз по спиральному пандусу.

– Твой друг уже очнулся, – сказала Молли, – но пока не способен двигаться. Еще четверть часа. – Она снова съехала с пандуса на очередной уровень – но на этот раз Мона уже потеряла счет этажам. Этот был набит модными тачками. Ховер пронесся по центральному проходу и свернул налево.

– Тебе очень повезет, если он не ждет нас внизу, – сказала Энджи.

Молли затормозила в десяти метрах от больших металлических ворот, разрисованных диагональными желтыми и черными полосами.

– Нет, – ответила она, вынимая из бар дачка маленькую синюю коробочку. – Это ему повезло, если он не ждет нас снаружи.

Оранжевая вспышка и грохот: Моне будто хорошим хуком справа ударило в диафрагму. Ворота сорвало с петель. В облаке дыма створка ворот вывалилась на мокрую мостовую, и вот они уже проскочили над ней, свернули. Ховер набирал скорость.

– Ужасно грубо, не так ли? – спросила Энджи и по-настоящему рассмеялась.

– Знаю, – ответила Молли, сосредоточившись на дороге. – Иногда только так и можно. Мона, расскажи ей о Прайоре. О Прайоре и о твоем приятеле. То, что ты рассказывала мне.

Никогда в жизни Мона не испытывала подобной робости.

– Пожалуйста, – сказала Энджи, – расскажи мне, Мона.

Вот так. Ее имя. Энджи Митчелл наяву произнесла ее имя. Обратилась к ней. Прямо тут.

От этого хотелось упасть в обморок.

Похоже, ты потерялась, – сказал продавец лапши по-японски.

Кумико решила, что он кореец. У отца были партнеры-корейцы; они занимались строительным бизнесом, так говорила мать. Как и этот, они, как правило, оказывались крупными мужчинами, почти таких же габаритов, как Пе-тал, с широкими серьезными лицами.

– И, кажется, очень замерзла, – продолжал кореец.

– Я ищу одного человека, – устало сказала Кумико. – Он живет на Маргейт-роуд.

– Где это?

– Не знаю.

– Зайди, – предложил торговец, обведя жестом конец стойки.

Его палатка была собрана из щитов розового рифленого пластика.

Она прошла между плакатом с рекламой лапши и стендом, рекламировавшим какое-то роти – это слово было составлено из окрашенных в бредовые цвета дутых букв, с которых будто соскальзывали светящиеся капли. От прилавка пахло специями и тушеным мясом. Холод кусал за ноги, щипал уши.

Пригнувшись, Кумико проскользнула под затуманенный паром кусок полиэтилена. В самой палатке оказалось очень тесно: приземистые синие баллоны с бутаном, три плитки, заставленные высокими кастрюлями, пластиковые мешки с не готовой еще лапшой, стопки пластиковых мисок – среди всего этого двигался громадный кореец, ухаживая за своими кастрюлями.

– Садись, – сказал он.

Когда девочка присела на желтую пластмассовую емкость с глютаминатом натрия, голова ее оказалась ниже прилавка.

– Ты японка?

– Да, – ответила она.

– Из Токио? Кумико помедлила.

– Одежда такая, – пояснил кореец, потом спросил, кивая на ее ноги: – Почему ты ходишь в этом зимой? Такая теперь в Токио мода?

– Я потеряла сапоги.

Он протянул ей пластиковые миску и палочки; в прозрачном желтом бульоне плавали слипшиеся комки лапши. Девочка жадно ела, потом выпила бульон. Кумико смотрела, как кореец обслуживает африканку, которая забрала лапшу с собой в собственной посудине с крышкой.

– Маргейт, – задумчиво повторил торговец, когда женщина ушла.

Вынув из-под прилавка книгу в бумажном, с жирными пятнами переплете, он начал ее листать, слюнявя большой палец.

– Вот, – сказал он наконец, ткнув пальцем в карту с невероятно мелким масштабом. – Вниз по Экр-лейн.

Порывшись под прилавком, он нашел синюю перьевую ручку и начертил маршрут на грубой серой салфетке.

– Спасибо, – сказала Кумико, – мне пора идти.

Пока она брела к Маргейт-роуд, к ней пришла мать.

Салли – в опасности, где-то в Муравейнике, и Кумико верила, что Тику удастся отыскать способ с ней связаться. Если не по телефону, то через матрицу. Может быть, Тик знает Финна, мертвого человека из тупика...

Постоянно растущий коралловый риф метрополии в Брикстоне дал убежище совсем иной, незнакомой форме жизни. Лица, светлые и темные, мешанина бесчисленных национальностей и рас. Кирпичные фасады испещрены надписями, рисунками – буйство красок и символов, какие и представить себе не могли первоначальные строители или владельцы. Из открытой двери паба, мимо которого она проходила, выплескивались бой барабанов, жар и раскаты смеха. Лавки продавали совсем незнакомую Кумико еду, тюки яркой одежды, китайские инструменты, японскую косметику...

Задержавшись у освещенной витрины с коллекцией помад и румян, где ее лицо отразилось в серебристом заднике декорации, девочка почувствовала, как на нее из ночи обрушилась смерть матери. Мать так любила подобные вещи.

Безумие матери. Отец никогда не упоминал о нем. В мире отца не было места безумию. Безумие матери было европейским, импортной западней горестей и иллюзий... Отец убил ее мать, сказала Салли на Ковент-Гарден. Но правда ли это? Он привозил врачей из Дании, Австралии и, под конец, из Тибы. Врачи выслушивали сны принцессы-балерины, чертили карты и временные графики ее синапсов и брали анализы крови. Но принцесса-балерина отказывалась и от их таблеток, и от их утонченной хирургии.

– Они хотят изрезать мне мозг лазерами, – шептала она Кумико.

Она нашептывала и другие вещи.

По ночам, говорила она, из своих кубиков в кабинете отца Кумико, как дымок, восстают злые духи. “Эти старики... – говорила она, – они высасывают наше дыхание. Этот город пьет мое дыхание. Здесь нет покоя. Нет настоящего сна”.

Перед концом она совсем перестала спать. Шесть ночей мать молча и совершенно неподвижно сидела в своей голубой европейской комнате. На седьмой день она ушла из квартиры одна – достойный упоминания подвиг, учитывая усердие секретарей – и отыскала дорогу к холодной реке.

Но в заднике витрины ей еще чудились линзы Салли. Кумико вытащила из рукава свитера карту корейца.

У обочины на Маргейт-роуд стояла сожженная машина. Девочка помедлила возле нее, оглядывая молчаливые фасады на противоположной стороне улицы, и тут услышала какой-то звук за спиной. Оглянулась и увидела в свете полуоткрытой двери ближайшего дома перекошенное лицо горгульи под лавиной сальных кудрей.

– Тик!

– По правде говоря, Терренс, – сказал тот, когда исчезла искажающая лицо гримаса.

Тик жил под самой крышей. Нижние этажи пустовали, светлые прямоугольники на обоях – призраки изчезнувших картин – провожали их взглядом.

Хромота Тика, когда он взбирался перед ней вверх по лестнице, сделалась еще более явной. На нем был серый костюм из блестящей плащевки и табачного цвета замшевые “оксфорды” на толстой подошве.

– А я тебя ждал, – сказал он, с усилием перенося тело с одной ступеньки на другую.

– Правда?

– Я знал, что ты сбежала от Суэйна. Копировал понемногу себе в буфер его график, когда у меня было время, свободное от того, другого...