Было мусорно, и хрустела густая щепа. И топорщились козлы — устрашающим пыточным инструментом. Спрессовались — газеты, окорье. Точно выползни, проглядывала стружка из-под земли. Здесь когда-то велись распиловочные работы. И поэтому громоздились вокруг обезглавленные чурбаны. И брезгливо щетинились сечкой. И на крайнем из них восседал Гулливер, упираясь ногами в бревно и откинувшись телом на продавленную переборку сарая. Это был именно Гулливер. Я не мог ошибаться. Как всегда, — угловатый, насупившийся. Подтянув к переносью губу. Тренировочные штаны его окончательно выцвели за сегодня, а на майке уже образовывалась свежая нитяная прореха. Он угрюмо молчал и курил. Он сидел с таким видом, словно торопиться ему было совершенно некуда. Словно тихие сдвиги по городу еще не начались. Словно не его сейчас интенсивно разыскивала милиция. Словно не блокировали наглухо улицы военные патрули. Словно цепкие молчаливые ребята из конторы «Спецтранса», раздражаясь и мучаясь, не прочесывали сейчас квартал за кварталом, изымая подряд всех хоть сколько-нибудь подозрительных.

Он сказал, разлепив неподъемные веки:

— Все-таки нашел меня, дядя. Настойчивый. Хочешь, я сделаю тебя Секретарем? Пойдешь на горком, будешь командовать? Только научись по-настоящему врать. Научись унижать и научись пресмыкаться. Морда у тебя слишком интеллигентная. Но попробовать можно. Что ты молчишь? Я тебе предлагаю вполне серьезно. Будешь Секретарем, возьмешь меня заместителем. А? Не хочешь? Ну и хрен с тобой. Я тоже думаю, что ничего не получится. Черный хлеб, называемый — Ложь. Белый хлеб, называемый — Страх Великий. Разумеется, этого они не захотят. Не пугайся, дядя, я сейчас отдыхаю. Ты же знаешь, что именно мне предстоит. Вот поэтому я сейчас отдыхаю. А обычно я отдыхаю — вот так. Отойди-ка чуть-чуть, чтоб тебя не задело…

На мгновение он как остекленел. Протянулась рука, и в глазах полыхнул фосфорический уголь. Место было совершенно безлюдное. Распахнулись — убогие сараи, дворы. Ветхим скопищем уходили они на окраину города. В самом деле — задворки. Будто птицы, плескалось белье. Две кирпичных трубы возвышались над шифером кровель. Обе были почему-то в полоску. Зеленел комариный закат. Апельсиновый дым, как усы, расползался по светлому небу. Доносились густые удары и лязганье. Просвистел астматический паровозный гудок. Как всегда, приступала к работе вечерняя смена. На заводе никто ни о чем не подозревал. Я увидел, что ногти на вытянутой руке неожиданно побелели. И пропал яркий фосфор в глазах, — догорев. Гулливер, как во сне, отряхнул узловатые пальцы. Слабый треск вдруг истек из фаланг, и на землю посыпались продолговатые ленивые искры. Вздулся медленный вихрь. Полетели — окорье, щепа. Завалился сарай, обнажив деревянные внутренности. Будто лопнула, вжикнув, струна. Две кирпичных трубы осторожно качнулись и сползли, породив завитушное облако. Высверк пламени пронзил его до небес. Раскатился чудовищный грохот. Я едва устоял. Серо-красный бархан вырастал над заводом, — торопясь, затопляя собою окрестности.

— До свидания, дядя, — тоскливо сказал Гулливер. — Им сейчас не до нас. Не скучай, еще развернутся события…

Он отбросил хабарик и побрел вдоль развала досок, — диковатый, уверенный, что события еще развернутся. Кулаки его были, как обычно, в карманах, а на майке — мазутный рубец. Розоватая лишайная плешь почему-то обнаружилась на затылке. Я опомнился и кинулся ему вслед. Я надеялся. Только время надежды, наверное, уже миновало. Гулливер уже куда-то свернул. За углом было пусто. Лишь какой-то дремучий мужик исступленно рыл землю посередине улицы. Он был голый до пояса и лоснящийся по коже от мокроты. Рыжеватая борода его ходила, как заведенная. Было видно, что он роет тут уже не первый час, и что будет рыть еще, рыть и рыть — несмотря ни на что, и что все-таки выроет то, что ему потребовалось…

Редактор лежал на камнях, бесформенный, словно куча тряпья, пиджак у него распахнулся, и вывалилась записная книжка с пухлыми зачерненными страницами, клетчатая рубаха на груди лопнула, штанины легко задрались, оголив бледную немочь ног, он еще немного дышал — трепетала слизистая полоска глаза. Я нагнулся и зачем-то потрогал его лоб, тут же отдернув пальцы, пронзенные мокрым холодом.

— Циннобер, Циннобер, Цахес… — сказал редактор.

Кажется, он был без сознания.

Карась, опустившийся на корточки с другой стороны, растерянно почмокал и сказал еле слышно: — Умрет, наверное, — а потом, быстро оглянувшись, добавил. — Тебе бы лучше уйти отсюда. Не надо, чтобы тебя здесь видели.

Он был прав.

Доносилась с окраин винтовочная стрельба, и совсем рядом, может быть, на соседней улице, расползался зверинец перегретых моторов. Возбужденные голоса раздавались у меня над головой: — Слышу — звон, удар, я — выбежал… — Это, братцы, Черкашин… — Боже мой, неужели тот самый?.. — Ну, конечно!.. — Ах, вот оно что… — Ну а вы как думали?.. — Ну, тогда все понятно… — Расступитесь, расступитесь, граждане!.. Да пропустите же!.. — Энергичный широколицый сержант уже проталкивался ко мне, доставая на ходу блокнот. Я не ожидал, что сержант появится так быстро. Совершенно не ожидал. Полночь еще не наступила, еще не распустился чертополох, не вставали еще из-под земли «воскресшие», мутноглазые демоны еще не выскакивали изо всех щелей, Трое в Белых Одеждах еще не двинулись по направлению к городу. Видимо, какое-то время у нас еще оставалось. Тем не менее, санитар, разворачивающий носилки, почему-то осел и панически засуетился: — Поскорей, поскорее, ребята!.. Уложи его за ноги! Поднимай!.. — Крупный мертвенный пот вдруг мгновенно прошиб его. Щеки, как у эпилептика, задрожали. — Ах!.. — сказал кто-то на площади.

Шестеро бритых парней — в джинсах, в одинаковых черных рубашках — неожиданно выскочили из переулка, и в руках у них заколотились автоматы, извергая беспорядочный треск и огонь. Лица до нижних век были закрыты платками, а над левым локтем у каждого багровела повязка с непонятной эмблемой. Что-то вроде трилистника. Штурмовые отряды. В здании горкома разом потух свет, и секущий осколочный дождь зазвенел по булыжнику. — Руки вверх!.. — словно чокнутый, завопил сержант. Он возник совершенно напрасно. Потому что крайний из этой шестерки, как ужаленный обернувшись, засадил ему в грудь чуть ли не половину магазина, и сержант тут же рухнул — бревном, на колени, закрывая ладонями провал живота. Красным варевом брызнуло сквозь прижатые цепкие пальцы. Парень бутсой толкнул его, и матерчатый куль, прежде бывший живым человеком, безболезненно развалился. Откатилась пустая фуражка. — Сука! Мент! — прошипел обозлившийся парень. Полетели, вращаясь, бутылки в окна первого этажа. Разорвался бензин пополам с неочищенным скипидаром. Лиловатая холодная вспышка озарила все здание, и огонь, резко вырвавшийся на свободу, принялся деловито облизывать почерневшие перекрытия. Длинный гром вдруг ударил о площадь: — Солдаты!!..

И немедленно сопение тягачей, доносившееся как бы издалека, вдруг надвинулось, встало — запечатав собою пространство. Шланги яркого дыма, будто щупальца, взлетели со всех сторон. Я увидел позеленевшее лицо санитара. Взвыла «скорая помощь». Поднялся кладбищенский рев. — Что вы делаете?.. Подонки!.. — закричал чей-то хрупкий отчаянный голос. И мгновенно сорвался. Загремели — приклады, броня. Человеческий муравейник стремительно выкипал, образуя пустоты. Все куда-то бежали. И я тоже бежал, — расшибаясь, кого-то отталкивая. Дым, свиваясь, густел. Шелестело метелками искр. А навстречу мне то и дело вываливались безумные горящие факелы. Смрадом, адовой копотью разило от них. И еще — запеченным клокочущим мясом. Все они, по-видимому, были обречены. Вероятно, по площади ударили из огнеметов. Это — армия. Солдаты не церемонятся. Оголенные ветки хлестали меня по лицу. Разлетелась в канаве вода. Я споткнулся, упал, и мне было уже не подняться. Спину больно придавили коленом. Что-то жесткое уперлось в скулу и свистящий надорванный шепот предупредил: