Редактор лежал на камнях, бесформенный, словно куча тряпья, пиджак у него распахнулся, и вывалилась записная книжка с пухлыми зачерненными страницами, клетчатая рубаха на груди лопнула, штанины легко задрались, оголив бледную немочь ног, он еще дышал — трепетала слизистая полоска глаза. Я нагнулся и зачем-то потрогал лоб, тут же отдернув пальцы, пронзенные мокрым холодом.

— Циннобер, Циннобер, Цахес… — сказал редактор.

Вдребезги разбитой луной блестели вокруг него осколки стекла, и с деревянным шорохом выцарапывала штукатурку из стен потревоженная густая крапива. А поверх измочаленных верхушек ее, над светящимися колпачками соцветий, как гнилое дупло, зиял примыкающий к крыше одинокий зазубренный провал на лестницу. Вероятно, в последнюю секунду редактор испугался и уцепился за раму, но петли не выдержали. Третий этаж. Булыжник. Насмерть. Сделать ничего было нельзя. Приглушенная музыка растекалась по карнизу гостиницы, где в горкомовских апартаментах светился целый ряд окон и сгибались, выкручиваясь, картонные тени на занавесках. Камарилья гудела. Вероятно, Батюта сейчас по-прежнему сипло мяукал, точно котенок, и лакал молоко из блюдечка на полу обвисающим синим языком алкоголика. Вероятно, Циркуль-Клазов по-прежнему хлопал себя ладонями по бедрам и, как гусеница складываясь пополам, высоко, самозабвенно подпрыгивал, изображая веселого петуха. Вероятно, распаренный Шпунт все так же, выбрасывая сияющие голенища, шел вприсядку вокруг стола — умудряясь одновременно заглядывать в мутные зрачки товарища Саламасова. Вероятно, и сам товарищ Саламасов, наливаясь свинцовой злобой, выкладывая кулаки, равнодушно и дико хрипел, озирая пространство: — Сотру в порошок!.. — а Фаина по-прежнему, заученно улыбаясь, прижималась к его плечу выпирающей доброй горячей грудью. И по-прежнему, вероятно, покоился головой на столе бледно-пепельный Апкиш — пребывая в том мире, откуда не возвращаются. Вероятно, так оно все и происходило. Вероятно. Никто из них даже не поинтересовался шумом снаружи.

Это был приговор.

Карась, опустившийся на корточки с другой стороны, безучастно почмокал и сказал еле слышно:

— Умрет, наверное… — а затем, оглянувшись, добавил. — Нам бы лучше уйти отсюда. Совершенно не надо, чтоб нас здесь видели…

Он был прав. Зашуршали уже, зашелестели над площадью приглушенные голоса: — Слышу — звон, удар, отдергиваю занавеску… Безобразие, развелись, понимаете ли, хулиганы!.. Интересно, он сам или, может быть, выбросили?.. Безобразие, ведь просто — каждую ночь!.. Ничего, ничего, милиция разберется… Слава богу, думаю, по-видимому, не у нас… Братцы, кажется, это — Черкашин!.. Что? Черкашин? Тогда я пошел… Да, действительно, задерживаться не стоит… Безобразие, ведь — каждую ночь!.. Лично я ничего такого не видел… Расступитесь, позвольте, да пропустите же нас!.. — Двое хмурых насупленных санитаров с носилками грубовато протискивались сквозь толпу. Тот, который шел сзади, все время оглядывался. И лицо у него было — с легкой прозеленью. Одурелость вечных бессонниц — озлобленное лицо. Очень быстро они положили редактора на брезент, приподняли за ручки и устремились обратно. Звонко чокнула дверца подъехавшей «скорой помощи». На какую-то долю секунды зажглась ослепительная медицинская белизна внутри. Почти сразу же зарычал мотор. — Берегись! — крикнул кто-то. Сиреневая медлительная спираль, будто смерч, завинтилась вокруг машины. Жарким воздухом повеяло от нее. Вероятно, стрекоз были тысячи. Сохли жала. Трещало слюдяное стекло. Санитар, не успевший забраться в кабину, вдруг, как бешеный, замахал руками, закрутился на месте, зажмурился и, наверное полностью потеряв представление о себе, будто в обмороке, затрусил через серую площадь. Как слепой, не разбирая дороги. Почему-то посыпался с неба сухой твердый дождь. Из жуков, из букашек, переламывающихся по спинке. — Воскрешение!.. — сдавленно пискнул Карась. Меня зверски толкнули. Я увидел, что «скорая помощь», развернувшись дугой, до железа просев, взвизгнув рифлеными шинами, зацепила плетущегося санитара, который упал, а затем, подвывая сиреной исчезла на повороте.

Я лежал за канавой, поросшей крапивой и лопухами. Дно канавы было недалеко от глаз: очень топкое, вязкое, усыпанное гвоздями. По ржавеющим закорючкам их пробиралась какая-то жижа, тонкий реденький пар поднимался над ней. И шибал в ноздри запах. Словно там намокали столовые тряпки. Лопухи широкими дланями надежно скрывали меня. Сверху я, наверное, не был заметен. Их стволы еле видно светились в пронзительной темноте, и в оси черенков непрерывно сновала пузатая мелочь. Чрезвычайно серьезная и озабоченная. А с колючек соцветий капал тягучий сироп. И в местах, где он капал, раздавалось отчетливое шипение. Будто серная кислота проедала траву. Я не помнил, как я, собственно, попал сюда. Вероятно, я бежал вместе со всеми. Вероятно, — когда посыпался дождь из жуков. Место было выбрано не совсем удачно. Позади меня, метрах, по-видимому, в десяти, что-то сильно ворочалось, билось и даже пристанывало. Уминаясь, разламывался валежник. Доносился восторженный звериный нахрап. Может быть, там пробиралась сквозь заросли Железная Дева — оступаясь, прикладываясь к бутылке. Или, может быть, как гиена, выискивал очередную добычу настойчивый Мухолов. Или, наконец, разомлевший от неги Младенец, привалившись к мохнатому теплому пню, шлепал картами и натравливал своего Сигизмунда на тараканов. Мне, конечно, не улыбалось соседствовать с ним. Впрочем, и с боков дела обстояли не лучше. Там никто не ворочался и никто не стонал, но зато раздавалось какое-то осторожное старческое покашливание — пересвисты и шорохи, уползающие по ветвям. Очень странные были шорохи. Идельман, лежащий со мною плечом к плечу, будто жалуясь, прошептал: — Сыро, холодно… Я, наверное, опять простужусь… — Я сказал ему: — Вас никто здесь не держит. — Тише, тише, — испуганно прошептал Идельман. — Я бы не советовал вам разговаривать в полный голос. — А то — что? — сквозь зубы спросил я. — А то — Хронос будет концентрироваться вокруг этого места. Если Хронос на нас сконцентрируется, то — конец… — Тотчас шлепнулась откуда-то гусеница и отрывисто зашипела, свиваясь в кольцо. Вилочка плоских щупальцев на хвосте неприятно подрагивала. Я отчаянно передернулся, пытаясь ползти, но взъерошенный Идельман очень ловко скатил эту гусеницу в канаву, и синюшная жидкость с бурчанием поглотила ее. Только пар загустел. Идельман вытер длинные пальцы о землю. — Это очень опасно, — сказал он, осматривая ладонь. — Ходят слухи, что укушенные превращаются в демонов. — И опять вытер пальцы, обдирая траву, а потом заворочался в зарослях, устраиваясь поудобнее. — Говорят, что Коридоры во время слома пусты. Подземелье тянется, говорят, километров на семьдесят. Говорят, что идти надо точно на юго-восток. Если повезет, то можно добраться до областного центра. — В Коридоры еще нужно попасть, — отрезал я. Мне уже надоело перемалывать одно и то же. Да и времени у меня оставалось в обрез. Было ясно, что Хронос уже пробуждается.

Дунул ветер, и заскрипело железо листвы. Стоны, всхлипы и шорохи заметно усиливались. Разгорелась на небе огромная Живая Звезда. Стало видно отчетливо, как под рентгеном. Я боялся, что выскочит сейчас на площадь двенадцатирукий Кагал, и молодчики в черных рубашках поднимут свои автоматы. Полетит хор бутылок, взорвется горючая смесь, и опять, будто смерть, поползут бронетранспортеры с солдатами. Я боялся, что вторично мне не спастись. И действительно, уродливые согбенные фигуры вокруг побежали на площадь. Дикий визг колотился меж небом и горькой землей. Только это были не террористы из группы Учителя. Это армия демонов выдвинулась вперед. Вероятно, их было не так уж и много. Но, наверное, каждый вопил и бесновался за четверых. Будто грозная рокочущая орда шла на приступ. Две мартышки ударились грудью о закрытую дверь и упали — тела их в мгновение ока были растоптаны. И отброшенный сутолокой дикобраз — растянулся, как дохлый, осыпав коричневые колючки. И летучая мышь закрутилась, поранив о стену крыло. Но немедленно некто могучий, весь в шерсти — с желтым кольчатым толстым рогом во лбу — точно танк, протаранил стеклянные двери. И сломавшиеся половинки их разошлись. Трубный рев прозвучал в вестибюле гостиницы. В обороне была пробита первая брешь. Чары — пали. Послышался хохот и выкрики. Сразу несколько обезьян карабкались по водосточной трубе, — помогая себе хвостами, выдергивая шпингалеты из форточек. Распустились, как клумбы, десятки кошачьих хвостов. Птицеволк, истекая слюной, побежал по карнизу. Вдруг посыпались с неба всклокоченные воробьи. Завывающий яркий скелет перегрызал оконные рамы, а сиреневый, голый и гибкий, пружинистый человек-змея обвивал мускулистые кольца вокруг несчастной дежурной, — подметая сращением ног замызганный пол. Он, по-моему, задыхался от сладострастия. Этот штурм едва не был отбит. Демонов, по-видимому, было слишком много. Улюлюкая и беснуясь, они закупорили лестницу, идущую вверх. Рвался воздух. Опасно шатались перила. Набегавшие сзади упорно давили вперед, а передние копошились, как будто раздавленные. И никак не могли разобраться в сплетении тел. В три секунды — могло покатиться обратно. Но откуда-то вдруг появился Младенец, несомый на сильных плечах: — Не пужайся, ребята!.. Всем — по литру крепленого!.. — Будто длинная судорога прошла по толпе, зашуршала крапива, посыпались гусеницы.