Но я не убралась: мной владело стойкое ощущение, что я не сделала что-то очень важное, что главное ещё впереди…

Алекс позвонил мне только через два дня, сказал, что всё у него хорошо, и что я могу ехать к своим детям. Я ответила, что поеду, но хочу попрощаться. Помолчав, он согласился.

Спустя ещё три дня я приехала сама в дом на берегу. То, что я увидела, было пугающим: Алекс был ещё худее, чем прежде. Совершенно бледный, он утратил все свои краски и едва передвигался, каждое движение давалось ему с огромным трудом. Не думала, что когда-нибудь увижу его настолько слабым. Самая страшная мысль разъедала мне сердце: было очевидно уже, что операция не помогла ему, что он угасает.

Слезы сами лились из моих глаз, у меня не было власти над ними.

— Теперь ты понимаешь, почему я просил тебя уехать? Тебе больно, и я не могу ничего сделать. И ты… ты навсегда запомнишь меня таким!

— Какая к чёрту разница! — меня уже душили рыдания, а не слёзы.

— Для меня есть разница.

— А каким бы ты хотел остаться в моей памяти?

— Здоровым, сильным, красивым.

— Ты таким и останешься, но не только в моей памяти, ты останешься в этой жизни! Этого не может случиться, просто не может! Я запрещаю тебе! Я не отпускаю тебя! Твоё место здесь! Ты будешь жить!

Но Алекс не слушал меня, ему было тяжело дышать, моментами его душил кашель. Я ненавидела весь мир в тот момент, но мой жизненный опыт и мои знания вызывали в моём мозгу сильнейшие аналитические вихри: его симптомы никак не укладывались в мои скудные познания о лейкозе и его симптоматике. Я попросила его набрать лечащего врача, он отказался. И хотя было уже до неприличия поздно, я выхватила у него телефон и нашла там то, что мне нужно было. Ответил мужской голос, его обладателю было, наверное, около сорока лет, и у меня мелькнула мысль, что врач не самый опытный. Мне было легко понимать его английский, потому что говорил он чётко и правильно, тяжелее было описать состояние Алекса. Доктор нервно ответил, что осматривал непростого пациента при выписке, что Алекс сам настоял на возвращении домой, но, тем не менее, беспокоиться не о чем, нам следует придерживаться назначенного лечения, не паниковать и не беспокоить его без видимой причины.

— Я надеялся, он будет крепче. Для меня самого странно, что он так плохо перенёс операцию. Но, тем не менее, такое состояние нормально для большинства таких пациентов. Лечитесь и завтра приезжайте на перевязку. Сделаем контрольный забор крови, — он положил трубку.

Я нервничала, Алекс пытался шутить по поводу моего английского, но у него плохо получалось, потом он вяло попросил меня уехать, потому что уже поздно, и он хочет спать, но мне было в тот момент наплевать на его желания. Мой умственный потенциал, весь мой багаж знаний был задействован на полную мощность и напряжённо работал: что-то с ним не так, и мне срочно необходимо было выяснить, что именно. Но я не врач, к величайшему сожалению.

Прошло около трёх часов, Алекс спал всё это время, дышать ему было тяжело. Это дыхание тревожило меня больше всего, я нервничала, и вдруг, мне пришло в голову, лечь рядом с ним. Обняв его, сразу же почувствовала, что он горячее, чем должен быть. Стала будить — мне нужен был термометр, чтобы измерить ему температуру. Алекс с трудом, очень большим трудом пытался сообразить, чего я хочу от него: я поняла, что его сознание отключается. Кинулась сама шарить по всем бесчисленным шкафам, полным всякой всячины, но в этом доме не было таких простых и самых важных вещей! Вернулась к нему и прижалась: Алекс стал ещё горячее, мне уже не нужен был термометр, я мать, и я знаю, что у него около 39-ти или выше по шкале Цельсия. Я смотрю американское кино, и потому мне известно, как вызвать помощь. Слышу свой голос будто со стороны, звоню, называю адрес, перечисляю симптомы, говорю им, что Алекс задыхается. Кладу трубку и слышу кашель, всё сильнее и сильнее. У моего сына астма и этот кашель мне знаком до боли. Но в этом шикарном доме нет лекарств, таких, какие есть у меня дома. Если б я только была дома! Тащу Алекса на террасу, он пытается сопротивляться, я объясняю, что ему будет там легче дышать до приезда машины emergency. Он ругает меня за то, что вызвала врачей, наотрез отказывается куда-либо ехать и снова приступообразно кашляет. Успокаиваю его, глажу по голове, ведь я знаю: скоро будет удушье, это вопрос времени. Сейчас всё дело во времени. Главное чтобы нам хватило его до приезда врачей.

И они приехали. Приехали вовремя: к тому моменту Алекс уже был почти без сознания. Я не врач, но знаю, что у него пневмония и отёк лёгких. Знаю, потому что я мать. Не все врачи уроды, есть те, кто спасает, но есть и те, кто гробит самых дорогих и близких нам людей из-за своей некомпетентности, невнимательности, безответственности. Я никогда не доверяю докторам полностью, все назначения детям всегда перепроверяю и консультируюсь у нескольких специалистов.

В машине emergency у Алекса случается приступ удушья, врачи профессионалы, они пытаются спасти его, я знаю, что сейчас его жизнь в их руках, я верю им, хочу верить. Я смотрю на их работу и молюсь, молюсь, молюсь.

Алекс в искусственной коме. Он лежит в кислородной маске, весь в медицинских трубках, он далеко, но его сердце всё ещё бьётся. Из его лёгких аппарат откачал больше литра жидкости, его руки исколоты.

Айболит, с которым я беседовала по телефону, сообщил мне хладнокровно, что из комы Алекса выведут сразу же, как только его лёгкие очистятся и смогут работать. Если это произойдет, конечно. Шансы малы, но есть, добавляет он участливо. Идиот, он не знает, с кем связался: я устраиваю скандал в больнице, мне не впервой. Главврач приезжает ночью, чтобы утихомирить меня, но я чётко даю ему понять, что речь идёт о грубейшей врачебной ошибке: они отправили домой ракового больного с тяжелейшей пневмонией, которую умудрились не заметить у него. Они убеждают меня, что действовали в строгом соответствии с протоколами. Конечно! Всё дело в их системе: по протоколу они проверяли всё, что было связано с операцией, но никто и не подумал элементарно прослушать его. Субфебрилитет был, да, но это нормально, ведь он послеоперационный больной. Я с трудом осознаю весь полнейший идиотизм системы протоколов лучшей в мире медицины, но, самое главное, врач проигнорировал мой звонок и ту информацию, что я дала ему, а ведь это его работа менять диагноз и назначения, если ситуация меняется. Понимаю, меня с моими знаниями могло и не быть рядом, и Алекс был бы уже мёртв. В их глазах страх — речь идёт не о судебной тяжбе, я сделаю всё, чтобы это дело решилось тюремным сроком.

Приезжает ещё врач. Этот — профессионал, он даёт дополнительные инструкции медперсоналу. Спрашивает, кем я прихожусь больному, отвечаю: единственный близкий человек. Устраивает? Но мне прощают моё хамство — при известных обстоятельствах, я имею на него моральное право.

Меня не пускают в реанимационный зал, но я знаю, что их система допускает присутствие родственников. Напоминаю новому врачу, что если бы не я, Алекс был бы уже в морге, и какая к чёрту разница, если он умирает, как чётко больница соблюдает правила. Он сдаётся.

Три дня. Три дня Алекс в коме. Три дня я живу на стуле у его кровати, я считаю его вдохи и выдохи, я слушаю ритм биения его сердца. В этом моя жизнь сейчас. В этом мой мир. Господи, как же я люблю его… Как мне нестерпимо больно, как мне невыносимо плохо…

Сейчас около пяти утра, только начинает рассветать, начинается новый день.

{Rihanna Stay}

Я слышу свой голос, он поёт тихо, поёт ту самую песню, которую мы пели дуэтом семь лет назад. И только теперь, только сейчас мне открывается её смысл: