— Это друзья, Гарднер, — сказал он, — посетившие меня в небольшой болезни, которой я не так давно страдаю, и они будут счастливы узнать о нашем богатстве. Итак, Гарднер, вы привели шхуну! Что скажут саг-харборские судовладельцы, утверждавшие, что мы ее более не увидим? Вы ее привели, Гарднер… привели!..

— Только отчасти, господин Пратт. С тех пор как мы вас не видали, с нами случилось много и хорошего и дурного, но мы привели только самую лучшую ее часть.

— Лучшую часть, — сказал с живостью Пратт, что заставило его остановиться, — самую лучшую часть! Что же сделалось с остальной?

— Остальное мы сожгли, сударь, чтобы не умереть от холода.

Росвель рассказал в кратких, но ясных словах все случившееся и как остатки «Морского Льва» из Виньярда были употреблены для поправки его шхуны. Этот рассказ привел Марию к постели ее дяди, и она устремила свои глаза на лицо рассказчика.

Пратт испытывал теперь самую неблагородную страсть: скупость, — по мере того как говорил Росвель, его ум представлял ему все источники богатства, которые ускользали у него один за другим, пока он, наконец, не осмелился заговорить трепещущим голосом и с лицом, лишенным всякого воодушевления.

— В таком случае, — сказал он, — я могу считать свое предприятие за ничто. Страховщики откажутся заплатить за корабль таким образом перестроенный, виньярдцы провозгласят свои права на вознаграждение, потому что вы два раза воспользовались им и употребили их материалы. Есть ли у нас груз?

— Нет, господин Пратт, все еще не так худо. Мы привезли довольно шкур, чтоб заплатить жалованье всему экипажу, чтобы окупить ваше снаряжение шхуны, не говоря уже о довольно значительной сумме. Наш меховой груз не может стоить менее двадцати тысяч долларов, кроме того, что мы оставили на острове и за которым можем послать другой корабль.

— Это другое дело, — вскричал Пратт. — Хотя шхуну можно считать разбитой и хотя расходы огромны, но я боюсь идти далее, Гарднер, скажите мне?.. Я очень слаб! Где вы остановились?.. Мария, спроси его.

— Я думаю, что дядюшка желает спросить вас, останавливались ли вы подле берега Вест-Индии, как вам приказывали?

Мария выговорила эти слова с отвращением, потому что хорошо видела, что для ее дяди было не время думать о делах этой жизни.

— Я ничего не позабыл из ваших приказаний, сударь, — сказал Росвель, — это моя обязанность, и я думаю, что в точности ее исполнил.

— Подождите, Гарднер, — прервал умирающий, — мне надо спросить вас. Виньярдцы не имеют никакого права на эти кожи?

— Наверное, нет, сударь. Эти кожи принадлежат нам. Есть кожи, принадлежащие виньярдцам, но они свалены в нашем доме, где мы их оставили.

— Но, Гарднер, нам надо поговорить о самом важном. Не хотите ли, чтобы все вышли из комнаты на время нашего разговора?

И Пратт силился засмеяться. В комнате остались больной, Мария, Росвель и сиделка, которую нельзя было выгнать и которая считала себя вправе знать все семейные тайны.

— Дверь затворена? — сказал трепещущим голосом Пратт, потому что его смущение, соединившееся со слабостью, волновало его тело, — Мария, притвори хорошенько дверь, это наша тайна, надо, чтобы сиделка не забыла этого.

Мария уверила его, что они были одни, и отвернулась от него, чтобы скрыть свое горе.

— Теперь, Гарднер, — сказал Пратт, — говорите мне все. Росвель колебался отвечать, потому что тоже видел с прискорбием, что любовь к прибыли господствовала над стариком до последнего вздоха.

— Вы забыли берег? — сказал Пратт с горестью.

— Нет, сударь, нет, я исполнил свою обязанность.

— Вы нашли его? Место хорошо было означено?

— Да, — отвечал Росвель.

— Итак, вы нашли то, о чем говорил Дагге?

— Да, сударь, точно так, как обозначил Дагге.

— Ну, ну! Вы вскопали маленький бугорок?

— Да, сударь, и мы нашли ящик, описанный пиратом.

— Бьюсь об заклад, что большой укладистый ящик Пираты редко делают что-нибудь вполовину. Хи, хи, хи!

— Я ничего не могу сказать о величине ящика, но в нем должен был быть другой, небольшой стеклянный ящик.

— Но что в нем-то было, об этом вы не говорите?

— Вот что, сударь, — сказал Росвель, вынимая из кармана небольшой мешок, который положил на постель подле Пратта. — Все монеты были золотые, их здесь сто сорок три; это очень тяжелые дублоны, и каждый из них стоит десяти долларов.

Пратт раскрыл рот и, в то время как схватил кошелек, хотел вздохнуть. Через минуту он умер, и есть основание думать, что демоны, возбуждавшие в нем эту страсть, возрадовались такому концу. Вид скупости при последних его минутах так опечалил Марию, что она глубоко огорчилась при виде такой его смерти.

Погребение назначено было на воскресенье, в которое занимались делами. На другой день утром «друзья» собрались в гостиной и приступили к делу, говоря, что многие из них должны возвращаться довольно далеко.

— Прежде чем мы расстанемся, нам надо рассмотреть дела Пратта, — сказал Иов Пратт. — Между родными и друзьями должна существовать только одна любовь, и я уверен, что не имею другого чувства. Я предполагаю, — господин Иов Пратт всегда говорил только предположениями, — я предполагаю, что надо именно мне управлять делами, если только на это все согласятся. Если же хоть один будет против этого, так я ни за что не возьмусь.

Все согласились, потому что знали, что закон ему присуждает это право.

— Я никогда не думал, чтоб у Пратта было такое богатство, какое ему приписывали, хотя и предполагал, что оно доходит до десяти тысяч долларов.

— Боже мой! — вскричала двоюродная сестра, вдова, рассчитывавшая на завещание. — Я всегда думала, что у Пратта сорок или пятьдесят тысяч долларов! Десять тысяч долларов составляют не очень много для всех нас, если их разделить между многими.

— Раздел не так велик, как вы думаете, госпожа Мартин, — сказал господин Иов, — потому что ограничились самыми близкими родными и их представителями. Так как нет завещания, то все имущество должно быть разделено на пять частей, и каждая часть, по моим вычислениям, будет равняться двум тысячам долларов.

Без сомнения, это не большое богатство, но все лучше, чем ничего. Пратт был бережлив, — все Пратты таковы. Надобно заботиться о тех средствах, которые нам посылает Провидение.

— Каждый должен заботиться, как говорите вы, сударь, — сказала вдова Мартин. — Вот почему бы я хотела знать, есть ли завещание? Я знаю, что Пратт должен был подумать обо мне, и не полагаю, чтобы он оставил этот свет, не позаботившись о своей двоюродной сестре Катерине и ее вдовстве.

— Опасаюсь этого, сударыня, опасаюсь. Я никогда ничего не слыхал о завещании. Доктор сомневается, чтобы Пратт имел мужество написать акт, где бы шло дело о его смерти. Мария тоже никогда не слыхала о завещании, и я не знаю, к кому еще обратиться. Но я должен сказать, что пастор Уитль думает, что есть завещание.

— Завещание должно непременно быть, — сказал пастор, — благочестивый член церкви дал мне надежду, когда я говорил ему о нуждах этой церкви, чего бы не было, если бы он не хотел сдержать своего обещания. Я думаю, что все согласятся во мной.

— Пратт вам обещал что-нибудь? — робко спросил Иов.

— Может быть, — отвечал пастор Уитль, боясь впасть в грех лжи. — Но человек может обещать и косвенно столь же хорошо, как и прямо.

— Может быть, — спокойнее отвечал Иов Пратт, хотя улыбался тому, что причинил новое беспокойство вдове Мартин, которая боялась все более и более, чтобы, за отсутствием всякого завещания, не последовали закону о разделе.

— Я бы хотел, — сказал пастор, — чтобы поискали опять нет ли завещания.