— Тогда иди, — сказал князь, — потому что я намерен разговор продолжить… Нежная у молодого Ивана душа… Я ведь не придумки говорю, а то, что было. Вера у людей всегда такая, какую они сами себе выбрали.

— Не знаю, как у тебя, а у меня только та, что от деда и отца досталась, — греческого закона! — ответил Курбский. — И язык у меня один — мой, русский… То, что от плешивого я ушел, так не потому, что ляхом стал или в немь подался. Не нужен мне такой великий князь, как этот! И на польской «барбарии», как ты, не намерен писать!

— Ну, совсем ты, князь Андрей, осерчал. Не надо. Разговор у нас с тобой, а не битва. А ты что думаешь, печатник Иван? Вечно я твое мнение чуть ли не приказом узнаю…

Печатник посмотрел на Курбского, потом на князя Константина.

— Я думаю, — сказал он, — что люди веру, конечно, выбирают. А если негде выбрать, сами творят. Но коль у всех она есть, то и у нас должна быть. И наша ничем не хуже, чем другая. Только жаль, что этих вер так много. Лучше бы на всех была одна.

— Наша! — крикнул Курбский. — Греческого закона!

Острожский посмотрел на печатника и улыбнулся. Улыбнулся и печатник.

Вечер перешел уже в ночь. Темную, душистую, какие бывают только в начале мая. Воздух нежно ласкал лицо, руки, шею. Неподалеку от замка зацвели персидские кусты.[19] Их запах был сладким и дурманящим.

— Я жду тебя, печатник Иван. Можно ли с тобой до друкарни пройти?

— Конечно.

Они шли, касаясь друг друга плечами.

— Странный какой князь Константин. Да он ли один? Ты тоже… — сказал немного погодя Вышенский. — Неужели он так думает, как говорит? Веру силой берут… Не захотели бы эту, взяли бы другую…

— Да ведь так оно было на самом деле.

— Пусть… Хотя я не верю… Пусть пленили… Пусть привезли… Пусть заставили крестить… Но зачем то поминать? Не ровен час, папежники услышат… Да и наш народ… Вроде грабежом забрали себе веру у греков… Это наш бог! Наш! И вера наша истинная! А князь ереси говорит.

— Да не волнуйся ты. Где надо, он ересей не скажет. И вера греческого закона ему нужна. Сейчас он другой уже не примет.

Подошли к типографии. Федоров извлек из кармана увесистый медный ключ и отпер дверь. В сенях они опрокинули ведро.

— Кто? Кто? — закричали спросонья.

— Я, Гринь! Спи! — сказал Федоров, а Вышенскому объяснил: — Подручный. Посылал его на учебу. Сейчас приехал, помогает.

— Воды! — попросил Гринь. — Очень страшный сон приснился.

Ему дали кружку взвара. Гринь, шумно глотая, выпил ее всю до дна.

— Очень страшный сон! — повторил Гринь и повалился на подушку.

Федоров с Вышенским прошли в дальнюю комнату, где кипой были сложены уже сброшюрованные, но еще не переплетенные книги.

— Библия?

— Да, она. Лист переклеиваем. Князь ошибку нашел.

— Ну, это он хорошо сделал. Святое письмо не может быть с ошибкой.

— Так и не ошибка это вовсе. Можно и так, как у меня.

— Все равно, все равно! — торопливо заговорил Вышенский. — Святое дело наше должно быть во всем абсолютно чистым. И в книгах и в жизни… Никаких ошибок, никаких опечаток… Только если мы все вокруг него сплотимся — выживем. Иначе сомнут нас папежники. Душу каждому испоганят, заставят в Рим с покаянием на коленях ползти…

— А ведь Рим — красивый город! — сказал Федоров.

Вышенский замахал руками, испуганно заплясало пламя единственной свечи.

— Ты что? Совсем спятил? Сгореть бы ему в огне! До последнего дома.

А Федоров рассмеялся:

— Не волнуйся, Иван. Ни князь Константин, ни я папежникам не продадимся. У князя на то свои резоны, у меня — свои. Но резоны серьезные. Вот мой резон… Смотри. Это «Азбука». Точно такая же, какую я издал во Львове. Но там отпечатал триста штук, а в Остроге — полтысячи.

Вышенский увидел перед собой серые спокойные глаза, которые когда-то испугали графа Челуховского, почему-то смутился и пробормотал:

— Не пойму я вас всех. Ни князя Константина, ни князя Андрея, ни тебя, печатник Иван… Что это у тебя стоит на столе? Памятник кому-то? Такой маленький? Почему из дерева?

— Модель. По ней потом и большой сделаю.

— А для кого?

— Друг у меня во Львове похоронен.

— Как звали?

— Геворк.

— Не наше имя. Папежник?

— Нет, он греческого закона. Но он не русский.

— Я пойду! — жалобно сказал Вышенский. — Устал.

Вышенский едва простился. Он был не сердит, но огорчен.

Проходя мимо замка, поднял голову. Увидел свет в окне второго этажа, покачал головой: «Нет, без чистоты веры, без строгости в ней добра не будет… Что печатник, что князь Константин… Хоть и поддерживают истинную веру, но каждый себе на уме… Очень уж себе на уме! Даже Курбский праведнее их. Но ведь он однажды изменил. И где уверенность, — думал Вышенский, — что единожды изменивший не изменит и еще раз? Только теперь уже не своему царю, а своему богу?»

Вдруг Вышенский остановился. Ему показалось, что он задохнулся в пьянящем сладком запахе. Вспомнил: раскрылись цветки на персидских кустах. И подумал: так, наверное, пахнет в раю круглый год.

В зале замка действительно до полуночи горел свет. Уже изрядно захмелевший князь Андрей поименно припоминал, да никак не мог вспомнить всех своих обидчиков. Получалось, что обидеть его успели все, с кем он был знаком. Даже покойный гетман Ходкевич как-то раз ни за что побил его людей.

— Всю Волгу я плешивому повоевал, Ливонию тоже… Награда за это известно какая. Теперь Ермак Сибирь ему на блюде принесет. А за что? Почему все это само на его стол падает?

— Хорошо ли сегодня царю Ивану спится? — лениво спросил Константин. — Уж ты его честишь!

— Да чтоб ему наконец уснуть навеки!

— Полагаешь, что новый царь простит тебя? Не думаю!

— Вот и ты, князь Константин, со всеми заодно. Будто бы друг ты мне, но иной раз говоришь, как враг.

— Да это тебе кажется.

— Ой ли? Хорошо, кабы только казалось! И оба Ивана при тебе — странные люди.

— Ты о печатнике и о Вышенском? Славе моей и послужат оба Ивана, — сказал Константин.

— К старшему Ивану я еще в Москве присмотрелся. Будто умный человек. Быть у плешивого в любимцах не захотел. От опричнины убрался подальше. Вот только молчит он зловредно. Так и хочется у него спросить: «О чем это ты молчишь?»

— А ты однажды спроси!

— И спрошу!

Вдруг где-то в дальних покоях кто-то крикнул. Страшно, как кричат, увидев перед собой смерть.

— Что это?

Потемнело сразу лицо князя Константина, но ответил он спокойно:

— Племянница моя. Гальшка. Она больна. Не спит по ночам. Не обращай внимания…

До своего отъезда из Острога князь Андрей побывал в Круглой башне, где временно был установлен печатный пресс. Поздоровался с Федоровым, подошел к кассе, взял в руки несколько литер, пересыпал их с руки на руку.

— Тяжелые. Из Москвы вез или здесь сделал?

— Да из Москвы много ли увезешь? И ехал-то я — оглядывался: вдруг царь назад поворотит? У него ведь случается. Сегодня одарит, а назавтра с утра казнит. Увез я оттуда некоторые матрицы. Вот эти формы для отливки букв. В них расплавленный свинец наливается. Да и то почти весь шрифт тут уже наново переделал.

— Сам?

— Да есть помощники. Но многое сделал сам.

— И этот пресс?

— Нет, конечно. В Остроге просто: князь приказал — сделали. Даже два. Один у меня в доме стоит, этот пока здесь поставили. Весной князь заложил большую друкарню. Там, может, три или четыре пресса будет. Поглядим. А во Львове было сложно. Столяра не пригласи — цех запрещает. Свою бумагу и не пробуй делать — тоже не велят.

— Ну, здесь князь Константин захочет, не то что бумажную мельницу построит, надо будет — он тебе вторую реку Нил пророет и папирусом засадит… Странно как! Маленькие буковки… железки. Собери их вместе — разумная речь рождается. Строчка к строчке. Страница к странице. Вот и книга. Правда, я больше люблю пером написанное. Тогда человека чувствуешь. А так вроде чужое. Еще никак не привыкну, хоть книги уже лет сто печатаются.