Порывами налетал ветер, принося с собою колокольный звон. К полудню он сменил направление, и в воздухе отчетливо запахло гарью. Горели дальние села. Прискакали гонцы от начальника заслона сообщить, что отряда уже нет — смят, разбит. Может, и сам начальник погиб.

И почти сразу же от дальнего голубого леска стали отделяться деревья и бежать по равнине в направлении батарей и двух центральных полков Острожского, выстроившихся на пригорке. Ели отрывались от леса и выпрыгивали на равнину. Одна, вторая, третья… Вот их уже несколько сотен.

Это было как сказка наяву. Сам лес двинулся на княжье войско.

Федоров улыбнулся. Сказочное видение вблизи окажется всадниками с кривыми клинками, готовыми резать всех, кто под руку подвернется.

— Боже, сколько! Пол-Крыма привалило!

— Какое пол-Крыма? Целый Крым!

Непонятно, откуда на батарею забрел архиепископ Дионисий. Он был бледен. Борода всклокочена.

— Албо есть у сатаны правда? — громко спрашивал он. — Албо есть у князя тьмы свет?[22]

Дионисия пытались увести, уговаривали возвратиться в Острог.

— Нет, помру со всеми!

— А мы не собираемся помирать! — сказал Федоров.

Дионисий испуганно поглядел на Федорова, точно впервые его заметил, повернулся и побрел вверх по склону. А вниз, к батареям, спускался Гринь.

— Не бойся! — сказал Федоров. — Сюда не доскачут. Ну, а ежели что выйдет не так, падай у пушки. Лежи смирно, иначе затопчут конями. Прямо под дуло ложись. Глаз не открывай. Лучше лицом вниз. Но все равно не бойся.

— А я боюсь, но не очень, — выдавил из себя Гринь. — Самую малость.

— Алла! — пронесся по полю гул. — Алла!

Сейчас рванется сюда страшная лавина.

Скачущая смерть.

Сколько всем стоящим у батарей осталось времени жить, думать, смотреть на небо, сожалеть о несделанном? Полчаса? Десять минут?

— Алла!

«Не рано ли начинают атаку? — подумал Федоров. — Коней приморят…»

И сам усмехнулся: это же неприятель! С какой же стати за них беспокоиться? Пусть делают ошибку за ошибкой…

Он оглянулся. Пушкари стояли с тлеющими фитилями в руках. Кто-то тянул Федорова за рукав. Это был Гринь.

— Пора.

— Помолчи! — И громче крикнул: — Слушай внимательно! Как подниму шапку, стреляют пушки второго ряда. Все вместе. Когда опущу, стреляет первый ряд.

— Никогда о таком не слышал! — опять завелся Лупол.

— Помолчи! — уже совсем сердито закричал печатник. — Исполнять команду точно!

Татарская конница надвигалась на холм. Фланги обгоняли центр. И казалось, что кто-то занес над холмом черный серп — полумесяц. Огромный жнец сейчас срежет этим серпом холм вместе с пушками, с людьми, с полками, с сиротливо вьющимися на ветру княжьими штандартами.

— Алла!

И тут Федоров поднял шапку. Залп был нечистым: пушки ударили немного вразнобой. И так же вразнобой ядра вспороли мерзлую землю прямо перед копытами первой шеренги. Холм окутался дымом. Федоров рванулся было вперед, чтобы лучше видеть поле, но тут же вернулся на место: ведь пушкари ждут его команды…

Ударил второй залп. Шарахнулись лошади. В разных местах попадали всадники. На них налетали другие.

— Алла!

Татары еще двигались вперед. Но это уже была не неудержимая черная лавина. Вокруг падавших образовались водовороты, пустота.

— Заряжай! — закричал вдруг Лупол. — Заряжай! Не поспеем! Братцы! Они сюда лезут!

И вправду, от передовой батареи, установленной по склону ниже других, конников отделяло сажен двести. Но в том-то и дело, что именно эти семь пушек в сражении еще не участвовали. Все эти пушки были забиты кусковым свинцом-дробом и гранитным ломом. Пушки были замаскированы срубленными поутру и воткнутыми в землю елочками. Залп их должен был быть неожиданным для атакующих. Сначала должны были ударить прямой наводкой лишь три орудия, через минуту — еще четыре. Тем временем успеют перезарядить пушки на двух других батареях. И теперь тоже не ядрами, а дробью…

— Алла!

Татары оправились от неожиданности. Лавина — опять сплошной стеной, без брешей. Такая все сомнет на своем пути — с ходу, с маху, с налету — и промчит дальше.

— Алла!

Вот тут ударили спрятанные за елками пушки.

К Федорову подбежал Гринь:

— Тебе кричат! Не слышишь?

Это князь распорядился прекратить стрельбу.

— Нет! — сказал печатник. — Рано еще!

Опять поднял шапку. Теперь грохнули батареи на вершине холма. И снова нижние, засадные. Вот теперь было видно, что татарская атака захлебнулась. Дыбились кони. Падали всадники. Началась свалка.

— Еще раз! — крикнул Федоров. — Забивай дробь!

Но было уже поздно. С холма ринулись навстречу татарам центральные полки. Сбоку ударил засадный.

Федоров сел на камень и вытер ладонью лоб. Ладонь стала мокрой.

К нему подъехал князь:

— Ты почему стрельбу не прекратил, когда я приказал? Сам хотел битву выиграть? Чтоб тебе одному слава досталась?

Федоров поднял голову, посмотрел на князя. И князь отвел глаза.

— До славы ли мне? — спросил печатник. — Да и на что мне ратная слава? Если б она мне и досталась, князь, так я б ее подарил кому-нибудь… Нельзя было прекращать стрельбу. Надо было поначалу пушечной пальбой их смять, тогда и твоих людей меньше поляжет.

Ветер утих, и на землю неожиданно спустился густой туман. Будто подкрался по лесу и внезапно вырвался на поле и застлал битву. Но это не помогло татарам. Они уже были опрокинуты.

К ночи туман разогнало. На небе высыпали звезды.

Подобрали раненых. Отловили татарских коней.

На холме начался пир. Запылали факелы. Пригнали тридцать подвод — по пять бочек на каждой.

Князь обходил полки с кубком в руке. Отдельно благодарил пушкарей.

— Слава! Долгие лета князю!

— У князя тьмы света нет и не было! Князь тьмы, сатана, был за татар. А за нас был бог. Мы, православные, победили! — кричал Дионисий. — Да здравствует Константин!

— А где же печатник? — спросил князь.

Печатника еще недавно видели поблизости. Нашли пьяного Гриня, спросили у него. Гринь пел песню без начала и без конца, хлопал себя по бедрам и уверял всех, что искать печатника незачем. Он, Гринь, теперь знает все его секреты: если надо, типографию оборудует хоть куда; если типография не нужна, а нужны пушки, то и их расставит точно так, как ставил печатник. Во время битвы он во все глаза наблюдал за Федоровым, старался все запомнить…

А сам Федоров в это время бродил по полю. Остановился у подмятого лошадью юноши. Тот лежал, раскинув руки. Рот был приоткрыт. Луна ярко блестела на зубах и уже мягче отражалась в открытых и невидящих глазах…

Чуть поодаль печатник подобрал ятаган турецкой работы, с богато украшенной рукоятью. Подержал его в руках. Бросил…

Завтра будут хоронить убитых. Будут плакать над телами друзей. И радоваться трофейной сбруе и коню… Нежный Геворк считал, что достаточно научить всех людей петь красивые песни, как исчезнут пожары и осады городов, из клинков сделают гвозди, чтобы строить дворцы, а из пушек — колокола, чтобы звонить по праздникам…

Мечтателям, что бы там ни говорили, хорошо. Они искренне верят, что если не завтра поутру, то уж в следующий понедельник наверняка подлецы станут добродетельны, скупцы — щедры, ближние страстно возлюбят друг друга…

Когда печатник вернулся на холм, его тут же отвели к князю.

— Где пропадал? И ему кубок!

Сам князь держал в руке красивый серебряный кубок с прочеканенным на нем белым орлом — гербом польских королей. В свете факелов серебро казалось розовым, а силуэт орла из-за теней — алым.

— Подарок? — спросил печатник.

— Князья Острожские королевских подарков не принимают. Трофей. От деда достался. И в Кракове знают, где тот кубок, из которого пил еще король Владислав Локетко. Знают, но молчат. За победу, печатник. Может быть, тебя следует уже именовать магистром артиллерии?