Марлен и Лукас жили в нашем загородном доме в Зальцбурге, я же большую часть времени проводил в Вене, но квартиру себе там не снимал. Я спал в гостинице, в бюро или у Лемми Хофера. То время было ни рыба, ни мясо.
Гоночный спорт меня совершенно не интересовал. Даже телетрансляции гонок казались мне слишком скучными, я совершенно потерял интерес к этому. Однако через пару месяцев я уже начал включать телевизор, но мне это по-прежнему не нравилось. На старте я так боялся столкновений, как будто сам сидел там — ощущение просто неприятное.
Я работал как вол, чтобы поставить на ноги Lauda Air, но из-за возрастающего сопротивления со стороны AUA и ухудшающегося общего экономического положения дела становились все хуже. Речь шла только о Lauda Air, не о самом Ники Лауде. Потерю тех денег, которые я вложил в предприятие, можно было пережить, равно как и те суммы, которые я добавлял по мере необходимости. Никогда дело не доходило до того, чтобы подорвать основы самого моего существования.
В 1981 году на свет появился Маттиас, это было прекрасно. Марлен поехала со своей сестрой в больницу Зальцбурга, а я остался один с почти двухлетним Лукасом, мне это показалось чудесным. Мы вместе заснули, и я услышал телефонный звонок только с двухчасовым опозданием. Потом мы поехали туда, все было в порядке, все счастливы, малыш лежал на животе у Марлен. Это я глубоко прочувствовал, никакого сравнения с тем, как я услышал о рождении Лукаса на высоте одиннадцати тысяч метров над Америкой.
В сущности, мало что изменилось. Семья оставалась в Зальцбурге, я в Вене. Это был странный переходный период, и мне кажется, все мы ждали, что что-то произойдет.
Мое неприятие телерепортажей гонок Формулы 1 постепенно улеглось, и летом 1981 года я впервые принял приглашение австрийского телевидения исполнить роль второго комментатора рядом с Хайнцем Прюллером. Дело было в Цельтвеге, и из комментаторской кабины вид вниз на стартовое поле показался мне вполне приятным, снова хорошо пахло, впервые за долгое время мне это нравилось. Сам момент старт не вызывал больше судорог, скорее приятное возбуждение.
Вскоре я посетил Вилли Дунгла, который как раз проводил учебный курс в Бад Татцманнсдорфе. При определенных обстоятельствах я мог бы…, сказал я, ну и тому подобное… новые машины… огромные усилия на руле, огромные ускорения. Что ты скажешь о моем теле?
Вилли сказал что-то вроде: «Ууууу».
И еще: «Если ты уже здесь, то давай прокатись с нами на велосипеде».
Вилли точно знал, чего хотел. В его группе были женщины, которые здорово тренировались и правильно питались, и на дистанции в 35 километров по холмам они до такой степени меня обошли, что я понял, в чем заключалось послание: с этим телом ты не можешь выступать нигде, ни в велогонках, ни в любом другом виде спорта. Несмотря на то, что ответ был хорошо известен, Вилли меня спросил: «Видел, как эти бабы тебя сделали?» Я видел.
Мне прописали непосредственную и среднесрочную тренировочную программу, чтобы вообще быть в состоянии испробовать гоночную машину, если бы мне этого захотелось. Я подозревал, что вскоре это может потребоваться, был смущен и не мог понять собственных ощущений. Поэтому я поехал на гонку в Монце, и у меня сложилось хорошее впечатление от просмотра. Мне снова нравилось.
Рон Деннис из McLaren поддерживал со мной контакт и после моего ухода из гонок. Он постоянно напоминал, что ждет и звонил каждые пару месяцев, чтобы поинтересоваться, не хотел бы я вернуться в гоночный спорт. Поэтому меня не покидало ощущение: там кто-то тебя ждет, и ждет он того момента, когда ты скажешь — сейчас. Так что было бы логично заговорить с ним в Монце.
«У меня такое странное чувство», — сказал я, — «и мне бы хотелось его проверить. Не мог бы он это устроить?» «Конечно», — ответил он.
Для меня главным было узнать, достаточно ли я глуп, чтобы вернуться. Я имею в виду не мою известную фразу насчет «я не так глуп, чтобы все время ездить по кругу» и тому подобное. Так я считал осенью 1979 года. Тогда мне осточертел весь гоночный спорт, теперь же я считал по-другому. Мог ли я вообще снова гоняться, зависело от того, смогу ли я снова задействовать переключатель у себя в голове. Этот переключатель нужен каждому здравомыслящему взрослому человеку, который собирается быстро ездить. Ты переходишь на другой уровень сознания. Как это состояние не назвать, Нобелевскую премию с ним не получишь, оно достигается тем легче, чем меньше мыслей курсируют в твоей голове.
Пока я мог достигнуть этого состояния, меня не пугала мысль о новых гонщиках, которые появились за время моего отсутствия. В прессе их называли «молодые львы» — Пирони, Прост, Вильнев, Росберг, Пике. Они были ничем не лучше меня.
Тему денег я бы хотел здесь затронуть исключительно потому, что тогда об этом так много писали. Когда я пошел на эксперимент с Роном Деннисом, на меня не оказывалось никакого давления. Хотя дела у Lauda Air шли не очень хорошо, но потери были под контролем и, кроме того, я в любой момент мог выйти из дела, как это мне предлагал наш министр финансов. Гоняться исключительно из-за денег для меня невозможно. Если у тебя есть на это желание, определенный настрой, тогда все пойдет, но деньгами эти чувства призвать невозможно.
При первой попытке снова испробовать машину Формулы 1 мне нужно было действовать с крайней осторожностью.
Рон Деннис сам позаботился о том, чтобы все прошло по возможности в тайне. Поэтому для первого теста выбрали странную трассу в Донингтоне рядом с Нотингемом. Я никогда раньше там не ездил, что было огромным недостатком, но зато эта трасса окружена стеной, а это было огромным преимуществом.
С моей женой мне тоже следовало соблюдать максимальную осторожность в отношении этой темы. Примерно в то время Марлен сказала, что вышла за меня замуж второй раз и получила улучшенную версию Ники: менее эгоцентричную и жестокую. С годами то давление, которому я постоянно подвергался, будучи публичной персоной, я превратил в систему, в которой все происходило по возможности рационально и безболезненно — разумеется, безболезненно для меня. Семья тоже нашла место в этой системе, но Марлен слишком горда, чтобы начинать из-за этого войну — однажды она бы просто ушла. На финишной прямой я вдруг понял, насколько все пошло не так — и подключил мой самый главный талант: думать, анализировать, искать ошибки, исправлять их. Эти размышления имели для меня решающее значение, и возвращение в гонки мало в них вписывалось.
В то время постоянно ходили слухи и появлялись статьи в газетах о том, что я планирую возвращение. Марлен иногда заговаривала со мной об этом, и я отвечал: чепуха. Было не очень трудно убедить ее в этом, потому что она постоянно наблюдала, сколько небылиц писалось обо мне, о ней или о нас. Я взял ее с собой в Англию, но оставил в Лондоне, сказав, что хочу попробовать машину просто так, из удовольствия, и это ничего не значит.
16 сентября 1981 года, чудесный день в Донингтоне. Присутствовали Рон Деннис, Джон Уотсон, парочка механиков, машина скорой помощи, пожарные и никаких журналистов. Сохранить тайну действительно удалось. Уотсон помог мне более-менее настроить машину, ведь для меня все было внове. За эти два года изменилось ужасно много, мы были посреди эпохи автомобилей-крыльев, в этом техническом тупике с упором на прижимную силу и безумными скоростями в поворотах. Из-за подсасывающего эффекта машины нагрузки в поворотах было огромными, а пружины крайне жесткими. Просто удивительно, до какой глупости тогда докатилась Формула 1, но приходилось с этим жить.
Первым делом я выяснил, что не мог даже проехать три круга подряд, просто не хватало сил. Так что через два круга я заехал в боксы и попросил что-то изменить в машине. Хотя я обругал сам себя за плохую физическую форму, однако не беспокоился по этому поводу, зная, что за пару месяцев Вилли Дунгл доведет меня до гоночной кондиции. Речь шла лишь о том, чтобы выдержать только этот единственный день и постепенно достичь таких скоростей, на которых можно было бы серьезно оценить положение.
