Моя жена живет своей жизнью, как ей нравится и предоставляет мне чрезвычайно необходимую меру свободы. Так как мы часто подолгу друг друга не видим, а она при этом остается мирной и терпимой, я думаю, что в нашей жизни все в порядке, мой эгоизм совершенно нормален, и важность моей персоны оправдана. Из-за моей вечной тяги к работе, я увяз в идеях и системах, как будто я — пуп земли. Марлен не из тех жен, которые обсуждали бы каждый день, правильно или неправильно мое представление о жизни. Она полгода предоставляет мне действовать самостоятельно, и за это время в ней накапливается заряд, которому достаточно маленькой искры. Тогда достаточно неудачной шутки поутру, а она абсолютно не «жаворонок» и не склонна поэтому ценить юмор, и горшок с мармеладом, который мне подарил Удо Прокш[41] из «Демеля»,[42] разбивается о стену в десяти сантиметрах от моей головы. На Ибице у нас типично испанские белые стены, мармелад по ним стекает особенно эффектно, я начинаю орать, а она после этого совершенно спокойно подходит к холодильнику и лупит дверцу, пока та не придет в полную негодность. «Чего тебе еще надо?», — спрашивает она и извлекает тарелку, присматриваясь к утюгу. Я прихожу в неописуемую ярость и первое, что мне приходит в голову — заявить, что на этот раз не собираюсь платить за ущерб, — «поняла? Его оплатим из домашней кассы»!

При этом мои деньги никогда не были для нее важными. Я мог бы давать ей на расходы десять тысяч или миллион шиллингов, в любом случае 25-го числа каждого месяца они бы исчезали, и я ни разу не узнал, что с ними случилось. Это до смешного противоречит моему собственному дисциплинированному и точному отношению к деньгам. При этом нельзя сказать, что она тратит их на какою-нибудь роскошь, ее не интересуют ни драгоценности, ни меха, просто может получиться так, что у детей внезапно появляются десять раций. В любом случае мне крайне неприятно, если уничтожаются холодильники, двери и утюги, я думаю о том, сколько они стоят, а вот Марлен это совершенно не волнует.

Как только соответствующий участок дома в общем и целом разрушен, снова возвращается спокойствие. Объяснения в устной форме следуют пару дней спустя, как правило, когда я пораньше иду спать, потому что на следующий день рано утром мне вылетать. В полусне, посреди ночи, я слышу заявление, что так дальше продолжаться не может. После этого она объясняет мне мой эгоизм, а я говорю себе: засыпай, тебе нужен сон, нужен покой, но ее аргументы настолько точны и убедительны, что приходится мгновенно мобилизовать весь свой разум, чтобы их парировать.

Этот переход от летающих горшков с мармеладом к спокойному анализу внешних обстоятельств и внутренних ощущений будит меня, я восхищенно слушаю и могу вступить в дискуссию максимум по поводу трети пунктов обвинения — с остальными двумя третями я вынужден согласиться: «ты права». Решающий пункт каждый раз — это моя зацикленность на себе, отсутствие понимания чувств другого, отсутствие тактичности. Я тут же выкидываю белый флаг капитуляции, обещаю исправиться и это совершенно серьезно. В следующие часы, дни, недели, месяцы я раздумываю над тем, что могу сделать лучше и делаю, как могу.

В этом еще одна большая разница между нами: моя готовность к самокритике и ее упрямство. Если она когда-нибудь врежется в дерево, то будет до конца своих дней утверждать: дерево виновато. Любая попытка с моей стороны доказать невиновность дерева закончится катастрофой.

Я снова и снова пытаюсь ей объяснить что, начиная обвинять меня в наших разладах, не стоит полностью исключать и себя. Домашними делами она не очень любит заниматься, что, конечно, не являлось бы проблемой, если бы то же самое не касалось и нашей экономки. У нас есть Милла. Она филиппинка, которая немного говорит по-английски, чуть-чуть по испански и отлично по филиппински. Когда Марлен не в духе, то и Милла практически не в состоянии приготовить завтрак, обед или ужин. Тогда во всем доме вообще ничего нет.

Для такого человека, как я, страдающего во время многочисленных поездок из-за отсутствия рекомендованной Дунглом еды, особенно тяжело принять поражение на своем поле. Хуже всего, если нет йогурта. Марлен никогда не признается, что забыла — это признание меня полностью удовлетворило бы. Но вместо этого она говорит: «йогурта не было. Весь распродан. Все магазины закрыты. На Ибице нет йогурта. Знаешь ли, это недостаток островов, на Ибицу его не поставляют».

Согласно Вилли Дунглу мой день должен начинаться так: в положительном настроении приступить к завтраку, который должен состоять из йогурта и клубники. Весь год йогурт и клубника, а если клубники нет, тогда просто йогурт. Случается, что я с утра пораньше покидаю свою спящую жену, спускаюсь вниз, настроенный на дунгловский йогурт и клубнику. Однако на кухне я обнаруживаю: дюжину пустых винных бутылок (мы очень гостеприимный дом, и он остается им даже после того, как я сам уже давно пошел спать, испанцы любезно мне это прощают), множество полных пепельниц, высохшую рыбу, тысячи мух и посреди всего этого филиппинку в стучащих вьетнамках на деревянной подошве. На Милле красные бигуди и она говорит на ломаном испанском: «Йогурта нет!».

Одним подобным утром я решил взять все в свои руки, поскольку уже сам не мог выносить собственной бессильной ярости. Я заявил Марлен, что она не в состоянии вести домашнее хозяйство и руководить экономкой, и что с Миллой тоже так дальше продолжаться не может. Нам нужно дать объявление в газету в Австрии примерно такого содержания: требуется экономка для приятного дома на Средиземном море, говорящая по-немецки.

Мы просмотрели немалое количество кандидатов. По нашему плану окончательное решение Марлен должна была принять в Вене, но когда речь зашла о том, чтобы действительно туда полететь, она как-то сникла. Поэтому Марлен попросила свою сестру Ренату, которая тогда жила в Женеве, себя подменить. Достойной была избрана некая уроженка Кантрии.[43] Она прилетела вместе со мной на Ибицу, приготовила отличные овощи по-дунгловски, но вот с уборкой получалось не очень. Дом постепенно заполнялся песком, каждый шаг отдавался хрустом. Поэтому при ближайшей возможности я снова посадил ее в самолет в Австрию и ожидал от Марлен очередного идеального решения. Тот, кто знает мою жену и ее доброе сердце, уже догадался, что за этим последовало: Милла вернулась. Я выставил несколько условий, в том числе отказ от гремящих вьетнамок и бигуди. Они были приняты, и с тех пор ситуация в нашем домашнем хозяйстве улучшилось процентов на пять.

Все усложняется тем, что мне требуется белье, свитера, рубашки, носки, брюки. Два раза в месяц я выбираю по пять или шесть свитеров у Boss, и этого едва хватает на то, чтобы покрыть потребности. Когда бы я ни зашел в бар Альби «Ла вилла», мне на глаза попадается кто-нибудь в моей одежде. Даже свитера Marlboro, которые выдаются исключительно членам команды, чтобы надевать их на пресс-конференции, покидают мой шкаф и украшают какого-нибудь нуждающегося хиппи. «Бедняга так мерз», — говорят мне, — «ты бы сам отдал ему этот свитер, если бы был дома». Тилли носит мои брюки, Марлен мои футболки, и вся Ибица — мои свитера.

Как правило, вместе с нами живет моя золовка Рената со своими двумя детьми, поэтому нам не так одиноко с нашими собственными обоими отпрысками, двумя собаками, двумя пони и морскими свинками, которых надо защищать от Тассо. У нас также любит бывать мой шурин Тилли, чилиец и красавец, отличный художник и человек, которому удается все, за что бы он ни взялся. Больше всего на свете он любит лошадей, у него их три. Ездить верхом он предпочитает по ночам, с лампой на лбу, как у шахтеров. «Почему бы тебе не кататься днем?», — спросил я его, и он ответил, что днем слишком жарко даже лошадям.