Крики вырывались из рощи, а Кьюлаэра был десятилетним мальчиком, бегущим туда, понимая, что какая-то девушка в опасности. Он прорвался сквозь заслон подлеска и увидел Борли — огромного, нескладного и уродливого, настолько уродливого, что даже его жена, страшная как смертный грех, не сравнилась бы с ним. И Кьюлаэра увидел, что он делает с Керли, которая пятью годами моложе, увидел, что на ней уже разорвана юбка, что Борли похотливо хохочет, вжимая ее плечи в мокрую листву, и опускается на нее. Кьюлаэра, совсем еще мальчишка, исступленно заорал и пнул Борли в диафрагму, но нога сорвалась, попала ниже. Борли завопил от боли и откатился в сторону, а Кьюлаэра крикнул:

— Беги, Керли! Беги, спасайся!

Потому что он вдруг понял, что речь идет о ее жизни; хоть и был глуп, но даже Борли догадался бы не оставлять свидетелей. И его самого! Керли поднялась и уже бежала, спотыкаясь, хоть и без юбки, но бежала, по крайней мере оставшись невредимой, а Борли встал на ноги, глаза его яростно загорелись, губы искривились в яростном рыке, он отломил сук от поваленного дерева и, шатаясь, пошел на Кьюлаэру.

Побелев от ужаса, Кьюлаэра увернулся от удара и выхватил из ножен кинжал. Он подскочил так близко, что Борли не мог огреть его палкой, и ткнул гада ножом. Нож вошел Борли под ребра, и мерзавец взвыл от боли. Кьюлаэра отпрыгнул, замахнулся ножом, рассчитывая на то, что, если Борли упадет на спину, у него будет время убежать...

Но Борли снова размахнулся суком, прыгнул, и Кьюлаэра не успел вовремя пригнуться. Сук угодил ему по голове. Он упал, у него закружилась голова, его затошнило, потемнело в глазах, но он вцепился в кинжал, шестым чувством понимая, что от этого зависит его жизнь. Ему показалось, что победный крик Борли слышится издалека. Борли всей тяжестью обрушился на мальчика, и Кьюлаэра ощутил, как корявая рука шарит у него в штанах, и с диким ужасом понял, что Борли пытается сделать с ним то, что не смог с Керли. Мальчик ткнул ножом изо всех сил, услышал крик, а потом бил еще и еще, пока крики не превратились в хрипы, а через некоторое время понял, что Борли таки затих, и его тело обмякло и не шевелится. Кьюлаэра оттолкнул Борли, выскользнул из-под него, откатился в сторону, потом, задыхаясь и рыдая, судорожно сжал нож и побрел прочь, лишь раз оглянувшись на жуткое зрелище, остававшееся позади. Добравшись до опушки, он обнял огромный дуб и постоял около дерева, впитывая его силу до тех пор, пока не отдышался. Потом мальчик заковылял по стерне, стал кричать, звать на помощь кого-нибудь из взрослых...

Но люди уже бежали ему навстречу, перепуганные бессвязными всхлипываниями Керли, а впереди всех бежал отец Кьюлаэры. Он поднял сына на руки, прижал к груди, возблагодарил богов за то, что спасли его, а потом отпустил и прислушался к крикам людей, добежавших до леса. Он двинулся в их сторону, но Кьюлаэра, плача, хотел броситься прочь, схватил отца за руку и потащил к дереву, поэтому отец не уходил, пока один из мужчин не вернулся из леса и не остался постеречь мальчика. Но этот мужчина вел себя странно, явно что-то скрывал, он как-то отстраненно разговаривал и все бубнил Кьюлаэре, что все будет хорошо, а когда отец Кьюлаэры вернулся, узнав о том, что случилось в лесу, в нем тоже появилось что-то чужое, какая-то осторожность, даже, пожалуй, страх. Он спросил:

— Это ты сделал?

— Я не мог иначе! — оправдывался маленький Кьюлаэра. — Он хотел... хотел...

Отец прижал мальчика к себе, снова стал родным, теплым.

— Ну, ну, малыш, мы понимаем, что ты иначе не мог. Ты спас себя и еще спас маленькую Керли от самого худшего. Ты ни в чем не виноват и достоин почестей героя.

И жители деревни воздали ему почести, как герою, вечером около самого большого очага в домике для собраний, а жена и мать Борли прятали от стыда лица, хотя их никто ни в чем не обвинял. Почести герою, да — на один только вечер. Но уже на следующее утро Кьюлаэра почувствовал, что люди его избегают, здороваются с ним вежливо, но холодно. Он мучительно пытался понять, в чем дело, обиженный и обескураженный, а родители не могли ничего объяснить, говорили, что ему все кажется, что все в порядке, но от них исходило то же самое — холод. Кьюлаэра не мог не страдать, а на следующей неделе, на охоте, случилось новое происшествие: его схватил самый сильный парень в деревне, за спиной у которого стоял десяток дружков, и бросил ему вызов:

— Думаешь, что ты такой великий боец, а? Посмотрим, сможешь ли ты одолеть меня!

И прыгнул на Кьюлаэру с кулаками.

Кьюлаэру охватили злоба и обида, он отбивался как сумасшедший, отбивался, пока наконец его обидчик не убежал, с разбитым носом, пока другие не побежали прочь от разъяренного воина. Кьюлаэра с десяток ярдов гнался за ними, потом остановился, свирепо глядя им вслед. Его грудь тяжело вздымалась. Он понял: в деревне все теперь его боятся, ведь он одолел взрослого мужчину...

А теперь его будут бояться и все мальчишки, потому что он победил самого большого и запугал остальных.

Позже, повзрослев, он понял, что людьми в деревне владеют страх, отвращение, ибо то, что он не дал сделать Борли, в умах людей связалось с ним. И тогда в душе Кьюлаэры разверзлась глубокая бездна презрения, презрения к людям, которые сначала воздают почести мальчишке, спасшему маленькую девочку и убившему взрослого, чтобы самому спастись, а потом отталкивают его, сторонятся его — Кьюлаэра презирал их, злился на них, его злость никогда не дремала, он был готов броситься на всякого, кто его обижал. Он стал презирать и законы взрослых, и даже их богов и думать, что только злой бог, Боленкар, лишен притворства, ибо ни от кого не прячет своей злобности.

Кьюлаэра вырос без бога, которого мог бы почитать, без веры во что-либо, кроме самого себя, в свой ум, и силу, и умение драться, ибо ему то и дело приходилось драться с другими мальчиками, а когда они наконец отступились, он понимал, что отступились они лишь из страха быть побитыми. Он стал лучшим бойцом, но при этом отверженным. Он и сам открыто презирал сверстников, постоянно задирался и нарушал, когда только было возможно, их глупые правила...