— Капитан, ты совершаешь большую ошибку! — как заведенный твердил моряк. — Капитан, ты совершаешь большую ошибку!

Не отвечая, Самосвал упаковывал в пакет улику — перепачканное кровью полотенце. Кровяная лужа на столе была размазана. Видно, Самосвал застал Билли Бонса в тот момент, когда он уничтожал следы преступления.

— Капитан… — снова начал моряк.

— Слышал уже, — перебил Самосвал, завязывая пакет, — я совершаю большую ошибку. Разберемся.

— Капитан, мне надо позвонить! — с отчаянием сказал Билли Бонс.

Самосвал был невозмутим, как бревно:

— Что еще? Ужин из ресторана? Или тебя сразу выпустить под честное-пречестное слово без крестиков?.. Вставай, пора на нары. Хотя можем договориться: отвечаешь на десять моих вопросов и звони на здоровье.

Билли Бонс понуро кивнул.

Придерживая арестованного за локоть, Самосвал вывел его на крыльцо и стал возиться с замком. Моряк увидел Машу и скривился:

— Что, сдала нехорошего дядьку? Благодарность тебе в рамочке.

Маша вернулась в дом, толкнула спавшего сидя Петьку — тот, не просыпаясь, упал на диван и по-детски подложил руки под щеку. А она пошла в свою комнату, легла и заснула, успев подумать, что от таких волнений не заснет никогда.

Глава XIX

И ДЕНЬ НЕОЖИДАННОСТЕЙ

Утром Билли Бонс явился просить у Маши какой-нибудь приемничек, а то ему скучно. Моряк сиял улыбкой, дышал мятной зубной пастой и блестел свежевыбритыми щеками. Татуированная змея на его плече нахально улыбалась.

— Вас отпустили? — удивилась Маша.

— Откуда? — Билли Бонс скорчил непонимающую гримасу. — А, ты про милицию! Разобрались и отпустили сразу же. Разве честного человека станут держать в милиции?

— А кровь?

— Какая кровь?

— На столе была целая лужа!

— Это у меня носом кровь пошла. Сосуды слабые, — пожаловался моряк. — Я и побежал в аптеку. Возвращаюсь, а ваш капитан как выскочит на меня! — Билли Бонс изобразил испуг, а глаза у него смеялись. — Поменьше читай книжек про шпионов. Или ты думала, что я не шпион, а киллер?

— Я думаю, что вы врете, — сказала Маша, но приемник Билли Бонсу дала. Умылась, поставила чайник и пошла будить Петьку, проспавшего все ночные события. Маша решила ни о чем ему не говорить. Зачем? Только позориться.

Дед вернулся даже раньше, чем обещал. На третьем уроке Машу зачем-то вызвали к директору, и там в кабинете она увидела своего генерала. Самое удивительное — Дед был в форме!

— Тебя забирают, — недовольным голосом объявил Маше директор и обернулся к Деду. — Все-таки вы не правы, Николай Георгиевич. Из-за вашей спешки у девочки вся первая четверть выйдет комом, а она самая важная в году.

— Меня ждут в академии, — ответил Дед. — Вы должны меня понять как преподаватель преподавателя.

Директор вздохнул и расписался на каком-то листочке. «Справка об успеваемости» — вверх ногами прочитала Маша. В жидком ряду ее отметок, полученных за три недели учебы, не было двойки Деревяныча.

— Что смотришь? — поймал ее взгляд директор. — Это была воспитательная двойка, за поведение, а не за математику. Хочешь, я ее в дневнике зачеркну?

— Не надо, — сказала Маша, — пускай остается на память.

А директор сказал:

— Ты смотри там, в Москве, не урони авторитет Укропольской средней школы!

— Не уроню, — пообещала Маша, и директор с торжественным видом пожал ей руку, как будто отправлял ее на задание.

Маша вышла в коридор и разревелась. Укропольская жизнь оборвалась неожиданно, как пленка в стареньком городском кинотеатре. Только что герои скакали на конях, сражались и целовались, и вдруг мелькает половинка кадра, на экране белым-бело, а на душе обида, как будто тебя нарочно обманули.

— Выше нос, Муха! Мы еще вернемся, — догнал ее Дед. — Поехали, завезу тебя домой. Соберешь вещи, а там и я приеду.

— А ты куда в мундире, мой генерал? — спросила Маша. Никто не мог заставить Деда надеть форму. Он даже к президенту ходил в штатском.

— К Евгень Евгеньичу в больницу. Его там лечат кое-как: положили в палату на восемь человек; лекарств, говорят, не хватает. Посверкаю погонами, может, его устроят получше.

— Ты как хочешь, но я дождусь перемены и попрощаюсь с ребятами, — твердо сказала Маша.

Дед не стал спорить:

— Но потом — сразу домой! У тебя три часа на сборы.

— А чемоданы? Мама все забрала.

— Попросишь в магазине картонных коробок. Купи, если так не дадут. Да, у нас дома один человек…

— Кто?

— Сюрприз! Хороший человек. Попроси его, пусть поможет книги укладывать. — И Дед как молодой побежал вниз по лестнице.

Маша вернулась в класс. Была математика, хотя чо уже совсем не важно; Деревяныч увидел у нее в руках справку об успеваемости и улыбнулся. Те, кто сидел поближе к Маше, стали шептать: «Зачем тебя вызывали?» — а те, кто сидел подальше, бросали записочки. Деревяныча никто не слушал, и он сказал:

— Алентьева, объясни всем, зачем тебя вызывали, а потом мы с твоего позволения продолжим урок.

Маша объяснила, и сразу по классу побежали шепотки:

— Прямо сейчас?

— Ну, ты даешь, Алентьева!

— На поезде или на машине?

Наташка заревела. С первой парты к Маше подскочила Лена Козырева и повисла у нее на шее. Вот это неожиданность! С Леной они не особенно дружили, просто ходили друг к другу на дни рождения. Ревнивая Наташка обняла Машу с другой стороны, и тогда к ним бросился весь класс. Деревяныч, не дописав на доске формулу, со стуком бросил мел:

— Прощайтесь, математика подождет, — буркнул он и уселся за стол. А потом вдруг встал и над головами обступивших Машу ребят протянул ей свою знаменитую ручку с золотым пером:

— Держи, Алентьева. На память. Учись хорошо, а то отберу.

— Как же так, Дмитрий Ваныч?! — растерялась Маша. Все знали, как Деревяныч дорожит своей ручкой. — Вы же из Гонконга ее привезли!

— Да нет, та ручка сломалась давно, — признался Деревяныч. — Эту я купил в Сочи, хотя она сделана в Гонконге.

Маша подарила Деревянычу свою ручку, тоже неплохую, купленную Дедом в Москве к первому сентября. А с Наташкой поменялась сумками (ведомая давно хотела розовую, как у нее). Тогда все стали меняться с Машей чем попало: карандашами, фломастерами, ластиками, линейками. Боинг в суматохе махнулся дневниками (Маша обнаружила подмену только в Москве). На всех вешей не хватало, и она стала меняться уже обмененными.

Настя Шушкова стояла в стороне и криво улыбалась. Они с Машей соперничали: Настя училась лучше, зато Маша была красивее; Настя играла на пианино, а Маша в пейнтбол, и класс не мог решить, кто из них первая. Теперь первой оставалась Шушкова, и Машу кольнула ревность. А потом она увидела, что у красивого двоечника Воронина красные глаза — неужели плачет, как Наташка?

На перемену выкатились всем классом, толкаясь в дверях. Маша уже ревела хором с Наташкой, и многие девочки тоже плакали. Ее целовали, ей жали руки, причем Петька затесался в очередь целующих девчонок, и Маша даже не стукнула его по губам. Красивый двоечник Воронин топтался позади всех. Маше уже нечего было ему подарить; она пошарила по карманам, нашла платочек и протянула Воронину:

— Утрись и не реви.

— Стану я реветь из-за тебя! У меня конъюнктивит — глазное воспаление, — ответил Воронин, пряча платочек к сердцу. Маша подумала, что в Шушкову почему-то всегда влюбляются тихие аккуратные мальчики, а в нее — шпана и двоечники.

Она ушла, не дожидаясь конца перемены, чтобы не сорвать и следующий урок. На лестнице ее догнали Боинг и Петька.

— А ключ-то! — сказал второгодник.

Да, ключ от подвала остался у Маши. Сегодня все четверо договорились идти в катакомбы. Даже Наташка собралась с духом: ей хотелось еще раз встретить Белого Реалиста и переспросить, может, он чего напутал с женихом.