Маша взяла записку, и вдруг на стол спорхнула еще одна. Видно, листки слиплись в блокноте, и Евгень Евгеньич случайно вырвал лишний. Во второй записке объяснялось, где лежат кассеты с историческими фильмами, где плакаты и все такое. Последним был «ключ под Сократом» с припиской: «Толич! Можешь сам убедиться. Я дошел до № 5. Не будь свиньей, дождись…» Продолжение осталось на другом листке блокнота.

Маша приподняла гипсовый бюст Сократа. Внутри он оказался пустым, и под ним действительно лежал ключ с двумя хитро выпиленными бородками.

Судя по всему, Толич был тем севастопольским однокашником Евгень Евгеньича. Он так и не приехал. А Евгень Евгеньич разболелся. Ему пришлось делать операцию на голосовых связках. Историю кое-как, по учебнику, преподавал директор.

Всем известно: после драки кулаками не машут, что с воза упало, то пропало, а что написано пером в классном журнале, то не вырубишь топором. Но покажите мне человека, которому не хотелось бы хоть на секундочку вернуться в прошлое! Когда еще цела разбитая посуда, когда не сделаны глупости и не застарели обиды. Уж тогда мы легко исправили бы все. о чем сейчас жалеем.

В стекло билась злая осенняя муха, и Петька обстреливал ее жеваной бумагой из трубочки. Дежурный разносил по партам листки со вчерашней контрольной, но Петька даже не смотрел в его сторону. Он все списал у Маши и мог не волноваться.

— Восемь двоек и ни одной пятерки! — вздохнул математик Деревяныч. — Билоштан, разумеется, — два, Воронин — два, Ярошенко — два. Сама Шушкова — и то троечка с большой натяжкой. Стыдно!

Маша получила свой листок и расстроилась. В одном примере Деревяныч вписал ей красными чернилами потерянный множитель, а отметку не поставил. Забыл?

— Расслабились за лето, — говорил Деревяныч. — Нагулялись до потери сознательности. Пообтрясли яблони и груши!.. Соловьев, тебя тоже касается!

Петька спрятал трубочку в кулак и с сожалением посмотрел на недостреленную муху.

— Это не я, — сказал он.

— Что не ты?

— Ничего.

— А о чем я говорил?

— Что мы учимся не для учителей, а для себя? — предположил Петька.

— Почти угадал, — не стал придираться Деревяныч. — Ну и как же ты, Соловьев, учишься для себя?

— Не жалуюсь. Пока без двоек, — с достоинством ответил Петька.

— Заблуждаешься, Соловьев, — непонятно заметил Деревяныч, глядя почему-то на Машу. Она подняла руку:

— Дмитрий Ваныч…

— Алентьева просит оценить ее работу, — понял Деревяныч.

Маша уже смирилась с тем, что пятерки ей не видать. Но тон Деревяныча не обещал и четверки. Неужели поставит «трояк» за единственную ошибку?

— Алентьева за лето ничего не забыла и с присущим ей блеском решила и контрольную, и дополнительное задание, — продолжал Деревяныч. — Есть у нее, правда, ошибочка или скорее даже описка из-за невнимательности. Так что добротную четверку, даже с плюсом, я бы Алентьевой поставил. Но Соловьев, представьте себе, допустил точно такую же описку в том же самом примере! И сдается мне, что я проверял не две работы, а одну, размноженную в двух экземплярах… — Деревяныч многозначительно помолчал и закончил теплым голосом: — Поэтому и четверочку я вам ставлю одну на двоих. Разделите ее по справедливости.

— Это как? — глядя на муху, спросил Петька.

— Я думаю, тот, кто списал, поставит себе единицу. Тогда тому, кто дал списать, достанется тройка. Но можно поделить и поровну — каждому по «паре». Тогда я не узнаю, кто списал.

— А посоветоваться можно?

— Посоветуйтесь со своей совестью, — отрезал Деревяныч. Конечно же, он понял, кто раз в жизни ошибся, а кто как всегда списал. Но ему хотелось, чтобы Петька сам признался.

Маша сидела во втором ряду, Петька в первом. Вчера Деревяныч расхаживал по классу, и у него за спиной Петька перебрасывал ей записки: «У тебя какой вариант?», «Спасай! Тону!». Но сейчас обменяться записками не удалось бы: Деревяныч смотрел только на них.

Петька показал Маше четыре пальца.

Она мотнула головой и показала три пальца, а потом один. С Деревянычем не поспоришь.

Петька четыре раза топнул и четыре раза кашлянул. Похоже, надеялся, что если все четыре балла достанутся Маше, то Деревяныч не влепит ему единицу, а разрешит переписать контрольную. «Как хочешь», — пожала плечами Маша и поставила себе четверку.

Когда они подошли к Деревянычу, в Петькином тетке тоже красовалась нахальная четверка!

— Опять одна работа в двух экземплярах, — заметил Деревяныч, снимая колпачок со своей знаменитой ручки с золотым пером. (Он ее привез из Гонконга, когда был штурманом дальнего плавания.) Перо нацелилось на Машину фамилию в журнале. Она вторая в списке, а Петька двенадцатый. — А поскольку четверка у вас одна на двоих…

Никто не верил, что Деревяныч способен на такое низкое коварство. Если ставить двойки всем, у кою списывают, ни одного отличника не останется. Поэтому Маша собрала волю в кулак и не стала выдавать Петьку. Петька тоже собрал волю в кулак и не сознался.

— …И поскольку я просил вас разделить ее по справедливости, — медлил Деревяныч. Он ждал, что Петька скажет: «Это я списал!»

А Петька улучил момент, когда Деревяныч наклонился над журналом, и отважно показал ему язык.

Кто-то хихикнул.

Деревяныч вскинул голову и с изумлением уставился на язык. Как будто раньше не знал, что у людей во рту бывают эти странные розовые отростки.

Золотое перо клюнуло страницу… Маша отвернулась.

Класс затих. Стало слышно, как осатаневшая муха с разлета шмякается в стекло. Настя Шушкова с первой парты заглянула в журнал и двумя пальцами показала всем, что да, «пара», и не Петьке, а именно Маше. Петька прикусил высунутый язык. Он порозовел, покраснел и стал наливаться уже вовсе нечеловеческими, свекольными цветами.

— За что ж вы Алентьевой-то, Дмитрий Ваныч?! Это же я, я у нее списал! — тараща глаза, выдавил Петька и бросился вон из класса.

— К морю побежал. Топиться. Он в Алентьеву втрескался, — пробасил с последней парты второгодник Боня Билоштан по прозвищу Боинг. — Дмитрий Ваныч, а в натуре, за что вы Алентьевой? Вы, что ли, ничё не соображаете?

На хамство Боинга давно махнули рукой. Он просто не умел разговаривать по-другому.

— Я много чего соображаю, — ответил Деревяныч. — Например, я соображаю, что сейчас ты догонишь Соловьева и посмотришь, куда он пойдет. Издалека, ненавязчиво.

Схватив сумку, обрадованный Боинг рванул за Петькой. Выскочил в коридор и крикнул из-за двери:

— Ага, довели Соловья, а теперь заменжевались?!

Деревяныч как ни в чем не бывало стал рассуждать на тему: «Списывая, ничему не научишься, поэтому, кто дает списывать, тот вредит своему другу». Кажется, он сам жалел, что поставил Маше двойку. Но бывший штурман дальнего плавания не собирался давать задний ход.

На перемене все бросились к Маше. Кто для утешения лепил ей на плечо переводную татушку, кто совал календарик с «Кадетками».

— Я тоже «пару» схватил, и что? Прыщи от этого не вылезают! — сказал красивый двоечник Славка Воронин, выгодно повернувшись к Маше в профиль.

Девочки говорили, что четверть еще только началась и можно все исправить.

При этом класс разделился на «соловьевцев» и «деревяшек». Яростнее всех защищали Петьку троечники, напуганные тем, что теперь никто не даст им списать. Но, кроме них, в пеструю компанию «соловьевцев» попала даже отличница Шушкова и еще многие девочки. Они уверяли, что Петька показал язык учителю от любви, чтобы выглядеть героем перед Машей. А Деревяныч якобы знал о Петькином светлом чувстве и нарочно его подставил. Где это видано: язык показал Ромео, а двойку влепили Джульетте?!

«Деревяшки» считали, что во всем виноват безбашенный Петька. Герой, называется: язык высунул. А Деревянычу что было делать — стерпеть и ждать, когда Петька отвесит ему щелбана? Единицу за списывание Петька, считай, уже заработал. Деревяныч не мог наказать его как-нибудь посерьезней, вот и поставил двойку Маше. Для Петьки ее «пара» хуже десяти своих.