- Из-за всего этого у меня суп еще не на огне!

- У меня тоже, Мадам Лаблез!

- Да, но вы молоды и вам больше нечего делать!

Нечего делать! Я кипела еще на обратном пути! Они удались, мои каникулы! Я всего лишь машина для приготовления чужого счастья! Счастья и супа! Надоело! Во-первых, сегодня вечером будет суп из пакета “Пистунет, суп домашний”, три круга свиной колбасы, таз макарон, а если они будут недовольны… Нет, а! Ведь правда! Каждый раз, когда идет дождь, всем кажется, что это я виновата! И эта злая женщина хочет мне сказать, что я позволяю умирать земле моих предков…

- Ика?

Игнасио наклонился к моему плечу, мы пересекаем виноградники.

- Ика, это неправда?

- Что неправда?

У меня было плохое настроение.

- Неправда то, что сказала тетя. Это все не умерло?

Он развел руки, даря мне пейзаж и даря утешение. Я переключила скорость, что позволило мне проглотить поднимающиеся слезы.

- Нет, мой милый, ты прав.

Какой ужин я им приготовлю!

Мне казалось, что я окунулась в приготовления к свадьбе Рикет-пастушки!

На террасе поставили столы на козлах. Вокруг них суетилось десять-двадцать человек. Большая белая скатерть хлопала на ветру, как парус, из дома выплыла кипа стульев, несомая невидимым существом…

- О! Ика! - закричал в восторге Игнасио. - Ты видела, Ика? Ика приехала!

Ика и впрямь приехала! Ика, это Моника, моя кузина, мой двойник, моя сестра.

Когда я говорю - мой двойник, я хочу сказать, что наши сердца как два зерна с одного колоса. Потому что физически мы совсем не похожи. Моника - большая дочь кельтов, блондинка с серыми глазами, а я - маленькая сарацинка с темными. А ведь наши бабушки были сестрами. Фантазии генов на земле, где нашествия, царства и расы словно хотели обогатить нас множеством кровей. Достаточно спросить почву, чтобы понять. Мы, хрупкие жильцы тысячелистника цивилизаций, присутствуем иногда при странном возвращении прошлого. Древние боги смешивают свой прах с прахом христианских гробниц и все что растет, цветет и дышит под сенью Лангедокского креста* (символ южных земель Франции после лангедокских крестовых походов) - это милость, которой одарил нас Великий Пан.

Моника приехала и командовала своими и моими детьми, друзьями своих детей и даже Жаном (который и был невидимым существом, несущим стулья), и даже Фанни, прижимавшей края скатерти, опасаясь поднимавшегося ветра -

легкого, но таящего угрозу.

Приехала Моника, она увидела меня с террасы на краю сада, раскрыла руки и закричала:

- Входи! Иди сюда! Ты дома, моя дорогая!

Я побежала и сжала в обьятиях мою кузину, какой она была в пяднадцать лет, девушку у которой семеро детей, но все та же тонкая талия, та же светлая голова на моем плече и запах настоящих лаванды и вербены - ее собственный запах.

- Жан мне позвонил и рассказал, что мамаша Леблез весь день сосала из тебя кровь, -сказала она с чудным выговором “ Набережной Фонтэн” (набережная в Ниме, богатый квартал), как говорят в Ниме. - И я сказала себе “приглашусь-ка я на ужин и принесу все с собой”.

Потом она извинилась - этот ангел-спаситель - и сказала:

- Я могла позвать вас к себе, но мне хотелось еще раз увидеть Фонкод.

Тысячи воспоминаний вернулись ко мне: о прятках, о смехе, в потеках сока спелых виноградин, о яслях на Рождество - с тринадцатью десертами, багрянцем виноградных побегов, орошенных молодым вином в “ детской столовой”… какие мы были…

…Но главное, я снова увидела маленькую кровать, которую она подтащила к моей вечером того невозможного, неприемлемого дня… дня, когда умер папа. Мы были ошеломлены, мы не плакали. Ты пришла, потому что ты все угадала сердцем. Ты пришла, потому что я правда не могла остаться одна с мамой - молодой женщиной, которая только что потеряла мужа. Мне понадобились годы, чтобы понять мамино одиночество. И не знаю, хорошо ли я его поняла. Можно ли понять то, что не пережил ? Я знала так мало, у меня было так мало воспоминаний. Нам было пятнадцать лет. Ты молча помогала мне той ночью ничего не забыть, ничего не потерять из этого хрупкого сокровища. И это я засыпала. И просыпалась от твоего взгляда… Милая Моника!

Она сказала:

- У меня было много тушеной говядины и я ее привезла…

Тушеная говядина, которую делала не я! Ух-ты, это еще лучше! Я чувствую, что ко мне возвращается хорошее настроение. Душно, жарко, Жан целует меня в губы на глазах у всех и я нахожу, что это ОЧЕНЬ ХОРОШО! Дети апплодируют. Дети забавные. Они, как и во все предыдущие годы, ограбили чердак. Кажется, что их нарисовал Базиль (Жан Фредерик Базиль, (1841-1870) Французский импрессионист). Жилеты, канотье, гетры, бретельки, шлемы, фартучки с вышитыми нагрудниками, корсеты с английской вышивкой делают из этого собрания картину импрессиониста. Игнасио кипит от зависти.

- Я тоже хочу быть одетым в чердак! - умоляет он, и Патриция до плеч накрывает его голову фетровой шляпой с широкой шелковой лентой.

Пойдет ли дождь? Мы смотрим на небо… кажется, там был раскат грома… далеко, у Севенн?.. Неважно, нам хорошо. Мы пьем великолепное вино со сластями. Пьеро принес их, приняв последнего пациента.

Пьеро - доктор, муж Моники, мой кузен, когда мы учились в старших классах он носил невыносимые свитера. Кроме свитеров, я никогда не понимала, почему она вышла за него замуж, но меня это не касается. Самоуверенный, громко говорящий, прекрасно выглядящий, любящий порисоваться тип. Это очень просто, вы тут же поймете, нужно только послушать Мадам Леблез. Однажды она мне сказала:

(Грустно) “ Этот Ваш - человек искусства…”

(Трепетно) "Доктор - красивый мужчина!”

Вот так.

Я нервничала, глядя на Игнасио. Он слишком веселился. Он был нервный, перевозбужденный. Он кричал ”я сяду рядом с папой!”, но, естественно, оказался в конце стола между Лорет и маленькой Англичанкой. Он с жаром говорил ”Это праздник!”, когда принесли свечи. (Он так любит свечи, что у него настоящий культ перебоев с электричеством. “Это праздник!”, говорит он, когда перегорают пробки и идет за стаканом, чтобы получить каплю шампанского)

Пока дети ставят на стол отражатели и зажигают старую керосиновую лампу, я вполголоса рассказываю о замечаниях мадам Леблез. Запах неожиданно уничтожает время и уносит нас с Моникой в вечера детства, когда делдушка читал нам Виктора Гюго, Мистраля и Нерваля под потрескивание горящих в пламени комаров и мошек.

- Повторяйте за мной, малышки, - говорил он, и мы повторяли послушно и радостно…

La Crau ero tranquilio e mudo… ( отрывок поэмы Бушара д’Эскье, написанной на «патуа», языке южной Франции)

Или это была “Republique de nos pиres , grand Pantheon, plein de lumieres” * (“Республиука наших отцов”большой пантеон, полный огней “, фр.)

…или наше любимое “Ils reviendront ces Dieux que tu pleures toujours, le temps va ramener l’ordre des anciens jours, la terre a tresailli d’un souffle prophetique…”*(«они вернутся - эти Боги, которых ты все оплакиваешь, время вернет порядок древних дней, земля уже задрожала в пророческом вздохе», фр.)

Он был доволен и одинаково ласково гладил светлую голову и темную. О дедушка, ты говорил на таком красивом языке, что бы ты сказал, вернувшись в наш мир сейчас, когда трепятся по-французски, как я не знаю, в натуре?

Я не имею права двигаться. Я получила приказ ничего не делать. Абсолютный запрет вставать со стула. Я оживаю.

Вокруг стола все восстали против малам Леблез. Все сочувственно смотрят на красивого мальчугана, рожденного от неизвестного отца и распутной матери, который открывает ослепленные глаза в эту летнюю ночь.

- Вы, небось, не знаете, что мадам Леблез была та еще веселушка в молодости. Она была знаменита у почтальонов.

- Вот-те на, мало же надо было почтальонам, - заржал Альбин в шляпе задом наперед.

- Мой отец, а ведь он принимал всех ее детей, говорит, что ни один из них не был от папаши Леблеза. И даже в конце жизни Папаша Леблез говорил: “Моя дочь мне совсем не дочь, так как она дочь этого бедного месье Клуатра…”