Наконец за стенкой что-то грюкнуло, задвигалось, будто переставляли мебель. Ника появилась на кухне минут пять спустя:

— Игорь, буди Макса, и отправляйтесь спать. Я постелила вам во второй комнате.

— Не нужно, мы домой пойдем. Да и на работу пора бы… — вяло засопротивлялся Разумовский, у которого глаза уже отказывались открываться — хоть спичку вставляй. Внезапно он отчетливо понял, что если немедленно, сию минуту, не упадет в постель и не погрузится в сладкий сон, то за себя не ручается. Потом мелькнула мысль, что Зевс станет волноваться, но не впервые. А погулять вечером они успели, так что совесть чиста.

Он поднялся из-за стола, ухватил Макса за шиворот. Бравый подполковник, услышав о том, что в комнате его ждет диван, не на шутку обрадовался и даже для виду отнекиваться не стал. Просто чмокнул Нику в макушку и сообщил, что часам к трем вполне будет пригоден для продолжения разговора и даже для порождения умных мыслей. С чем и отбыл на отведенное ему спальное место. Володя выглядел на диво свежим и отдохнувшим, словно успел выспаться где-то часиков с десять — двенадцать.

— Кофе сварить? — спросила Ника.

Она уже переоделась и теперь передвигалась по тесной кухоньке в милом домашнем наряде, в котором казалась еще меньше, тоньше и беззащитней. Володьке сделалось страшно, что он может ее потерять, что с ней что-то случится и… Додумать он не решился — просто схватил девушку в охапку, прижал к себе, краем сознания отмечая, что нельзя сжимать ее в объятиях слишком крепко, а то сделает ей больно.

Она прильнула к нему, расслабилась. Он почувствовал, как обмякли напряженные мускулы, как быстро стало теплеть ее тело. Бессонная ночь не прошла даром: сейчас Володя затруднился бы сказать, сколько ей лет, но на совсем юную девушку она уже не походила. И не морщины выдавали (не было их), не цвет лица — слоновая кость всегда считалась верхом совершенства. А вот глаза выдавали, грустные, умные глаза, которых просто не может быть у человека, не отхлебнувшего большой глоток из чаши страданий. Если молодой человек и сомневался в чем-то, то теперь наверняка знал, что все узнанное им этой странной ночью — правда от первого и до последнего слова.

Завернутые в вишневый шелк перчатка, хорагай и меч стали казаться уже чем-то вроде видения или сказочного сна.

— После тех, необыкновенных, ты сможешь жить со мной? — тревожно спросил он. И добавил печально: — Если вообще захочешь.

— Скорее всего захочу, — без тени кокетства, вполне серьезно ответила Ника. — И конечно, смогу. Другое дело, что тебе тяжело, это я понимаю, как никто другой. Поэтому давай-ка сядем, если у тебя еще есть силы, и повытаскиваем на свет божий наши самые страшные скелеты из самых дряхлых шкафов.

— У каждого в шкафу есть свой скелет, — не то согласился Володька, не то процитировал английскую пословицу. — Ничего себе предложение.

— Страшно?

— Мне — да.

— Мне тоже.

Они сели за стол, держась за руки. Было не очень удобно, зато не так неуютно на душе.

— Кофе остывает, — прошептала Ника.

— Неважно. Видишь ли, нам действительно нужно уезжать, потому что тебя обязательно убьют, если мы останемся тут.

— Это ты всю ночь напролет твердил.

— Да, всю ночь… Курить можно?

— Ты же не куришь. У тебя и сигарет-то нет.

— А у тебя?

— И у меня нет. Уже нет. Как-то незаметно бросила.

— Это плохо.

— Плохо не это. Плохо, что ты не то не доверяешь мне, не то сомневаешься, говорить ли самое главное. Интересно, как ты рассчитываешь жить рядом с человеком, к которому так своеобразно относишься?

— Если бы ты знала, что мне нужно тебе рассказать, ты бы не судила так строго.

— Вполне возможно. Но ты не даешь мне шанса узнать и не судить. Поэтому мне придется сделать первый шаг самой. Тебя наняли. Новое задание. Ты должен убить меня. Это тебя мучит? — И она сильно сжала его тонкое, изысканное запястье, пробежала чуткими пальцами по предмету, который находился под рубашкой.

— Хорошая штука, — сказала безо всякого перехода. — О многом говорит.

Он застыл как изваяние, глядя на нее немигающими синими глазами. Глаза темнели от боли и напряжения, в них отражалось что-то такое, что применительно к другому человеку вполне могло быть истолковано как ужас.

— У тебя глаза почти совсем черные стали, — сказала Ника после довольно долгой паузы.

— И ты об этом говоришь так спокойно? — ужаснулся он.

— О том, что глаза почернели?

— Ты понимаешь, о чем. Об убийстве.

— Хм. А что же мне — в истерике биться? Ты пришел меня спасать, и я тебе в любом случае обязана. Ты стал мне близким и дорогим за эти дни — и в любом случае я тебе доверяю. Это твоя жизнь, тебе отвечать за свои поступки, поэтому в любом случае я тебя не осуждаю. Просто не имею права осуждать.

— Ты — имеешь, — почти по-детски истово проговорил Володька.

— Сначала ты меня выслушай.

Ее тихий и до боли спокойный рассказ Володя Абессинов запомнил навсегда. И не только слова, но и все интонации, и сам голос, эти слова произносивший, — мелодичный, мягкий, чуть хрипловатый, чуть усталый. Это было откровенно и честно, как исповедь. И ему сделалось страшно, что его — убийцу — она выбрала в качестве исповедника. А потом испугала и та простота, с которой она все ему рассказала. Так рассматривают свое прошлое люди, у которых нет будущего. Словно Ника уже не собиралась жить дальше и теперь внимательно разглядывала каждый прожитый день.

Потом заговорил он, и тоже говорил обстоятельно, долго и без эмоций. Он полагал, что ей нужно с открытыми глазами шагнуть в будущее, где они собирались быть вместе. Почему-то в будущее не верилось, но он надеялся и собирался использовать хотя бы один шанс из тысячи затащить ее туда, в это общее «потом», пусть и насильно. Затем заговорили об ответственности, о расплате за содеянное, о том, кто имел право спрашивать, судить, карать и миловать.

— Если бы тебе пришлось рассказывать это все не мне, а Ему, — серьезно спросил Володя, — что бы ты сказала напоследок?

— Какая разница, тебе, или Ему, или собственной совести? От содеянного мною не отрекусь. Не потому, что права или горжусь этим, а потому что и теперь поступила бы так же и никак иначе.

И молодой человек с завистью посмотрел на свою любимую: хотел бы он с такой же легкостью соглашаться отвечать за собственное прошлое. Потому что прошлое — как наемный убийца.

Оно догоняет тебя, подкрадывается исподтишка и наносит удар в спину…

Гости разошлись после обеда.

Заметно было, как нехотя они собираются, но — труба зовет, как говаривал кто-то, чье имя я успела напрочь забыть. Владимир Ильич, все еще в легком шоке от наших рассветных откровений, отправлялся к китайцу-учителю — готовиться к отъезду. Игорь Владиславович собирался навести шорох во вверенном ему ведомстве и обстоятельно проконсультироваться со всеведущим своим заместителем.

Макс (надо будет как-нибудь выяснить и его отчество) хотел доспать со вкусом на рабочем месте, а заодно и покопаться по моей просьбе в некоторых документиках. Как он собирался совместить эти два занятия, я лично представить не могла.

Когда дверь за тремя мужчинами наконец закрылась, в квартире наступила тишина. Как ни странно, она не казалась мне больше необходимой и желанной, а, напротив, гнетущей какой-то, и хотелось, чтобы они поскорей вернулись. А ведь еще совсем недавно превыше всего я ценила именно возможность посидеть в тишине и одиночестве. Как быстро все меняется.

Впрочем, подумать мне нужно более чем сосредоточенно. Пресловутый конверт, о содержимом которого я так и не решилась поведать своим гостям, стоял у меня поперек биографии. Спятить можно от того, что подсунул мой рассеянный ангел-хранитель: не то подарок, какого миллионы людей на земном шаре тщетно ждут всю жизнь, не то бомбу с часовым механизмом, который поставлен на неизвестный мне день и час.