— Чайник, говорю, ставь, — потребовал Макс, заходя на кухню.

Тут взгляд его упал на разложенные пасьянсом снимки, и он тяжело привалился к подоконнику.

— Откуда это у тебя? — И голос его был бесцветный и сухой, как когда-то в больнице.

На второй год обучения произошли одновременно несколько событий, потрясших все основы нашего бытия.

Во-первых и главных, отменили коммунистическую партию.

Для Жоржа это стало ударом ниже пояса — я ведь уже упоминала о том, как истово и преданно он служил советской власти, как грезил тем, что когда-нибудь очередное поколение советских людей станет жить при коммунизме. Он отчаянно делал вид, что ничего особенного не происходит, и только с головой уходил в работу, стараясь успеть одновременно всюду, что, следует признать, выходило у него только наполовину. Я имею в виду, что простой человек не мог выкладываться так, как Жорж, но быть одновременно в нескольких местах у него не получалось, хотя, видит бог, к чему-то подобному он и стремился. А значительная часть его коллег вовсю пользовалась начавшейся неразберихой.

В «конторе» работали разные товарищи: и такие одержимые, как Георгий Александрович, и немного авантюристы в душе, и карьеристы, и бог знает кто еще, но дураков в процентном отношении выходило очень мало. Заведение было не то, и недалекие люди в нем надолго не задерживались, — вот уж где естественный отбор порадовал бы даже придирчивого Дарвина.

Словом, растерялись немногие. Перед большинством людей, облеченных такой властью, какую давали высокие посты в нашем ведомстве, открывались невероятные перспективы. Деньги текли в карманы сами — нужно было только чуть-чуть подсуетиться. И суетились. И даже не чуть-чуть, а вертелись, как вьюн на сковородке, и обеспечивали себе достойную старость, до которой многим оставалось еще ох как далеко. В этой ситуации подобные Жоржу стали неугодны. Они слишком много знали, слишком много могли, но не желали участвовать в начавшемся балагане, более того, еще и других пытались остановить. Бедняги, они не желали понимать, что старый мир рушится, что его гибель уже не остановить — это очередной колосс на глиняных ногах с грохотом разваливается на части. Это страшно, и дико, и невыносимо, но неизбежно, а неизбежное следует переживать, а не подставлять плечи под падающее небо. Потому что мир помнит историю о том, как Геракл пытался удержать небесный свод, — это не под силу даже величайшему, даже полубогу.

А Жорж и иже с ним всего только люди. На него было больно смотреть. Он пытался преградить путь всесокрушающей машине — былинка, вырастающая перед танком, чтобы остановить его. И становилось ясно, что гусеницы раздавят, сомнут, сотрут в порошок, и я шептала об этом каждую ночь, плакала, просила и даже встала однажды на колени. Но Жорж только пугался моих слез. И я поняла, что старую собаку новым штукам не научишь. И смирилась.

А сейчас думаю, что кривлю душой, рассуждая подобным образом. Да, не мог Жорж воспрепятствовать тому, что можно без преувеличений назвать разбоем: слишком уж яростно делили власть и деньги все, кому было не лень, в то смутное время. Но если бы не такие, как он, все закончилось бы значительно хуже. И дело не в той идее, которая для меня лично неприемлема, — дело в порядочности и принципах. Мудрые китайцы говорили, что если хороший человек защищает плохое дело, то оно становится хорошим. А если плохой человек отстаивает хорошее дело, то дело становится плохим. В этом утверждении есть большая доля условности и еще большая доля истины. Может, Гераклу и не под силу удерживать на себе небеса, но земля наверняка держится на плечах порядочных и кристально честных людей.

Жоржа стали посылать в командировки все чаще. До некоторой степени это противоречило неписаным правилам: человек его положения да и возраста редко принимал участие в операциях лично. Обычно такие кадры берегли как зеницу ока, но теперь все переменилось. Его слишком сильно боялись и уважали, им восхищались, а потому и ненависть к нему была такой же сильной.

Я думаю, как ему жилось, каждый день ожидая пули в спину, ножа в сердце, а то и чего-нибудь похитрее, вроде микроскопической дозы вещества в обязательный утренний кофе, после которого случается инфаркт — событие печальное, но совсем не удивительное, если принять во внимание годы больного и его напряженную работу. И я никогда не могла и уже не смогу винить Жоржа за то, что он так охотно выезжал за пределы страны. Это давало ему не только и не столько иллюзию безопасности — не так уж он был наивен, и сам не раз проводил операции по ликвидации проштрафившихся сотрудников, — сколько утверждало в мысли, что он все еще нужен Родине. Он работал на износ. А Родина тем временем разваливалась на запчасти, и население то радовалось, то печалилось, но в любом случае пребывало в замешательстве.

Должна признать, несмотря на все, что творилось в те годы и в нашем ведомстве, мои коллеги подкупили меня незаурядным мужеством и стойкостью. Шутка ли, шквал разоблачений, жуткие подробности пыток и казней, проводившихся вплоть до последнего времени, дележ денег и власти, — и при всем этом «контора» продолжала работать. Такой себе тихий незаметный подвиг клерков. Но об этом как-то не принято говорить.

Не помню точно порядка событий, но и неважно, потому что это случилось почти одновременно: Жорж уехал во Францию на неопределенный, как он сам выразился, срок, а у нас появился новый инструктор по рукопашному бою.

Уэсуги Нобунага, из того самого клана Уэсуги, который сражался с князьями Такэда, Ода, Ходзё и Имагава. Потомок гордых даймё* провинции Этиго и несостоявшихся императоров Японии. Высокий, с широченными плечами, развернутыми, словно крылья перед полетом, с проницательным взглядом угольно-черных глаз и зачесанными назад волосами цвета воронова крыла. Невозмутимый Будда, вырезанный из непрозрачного желтого янтаря. Настоящий буси** без страха и упрека. Что он делал в бурлящей и кипящей страстями России? А что делали Трубецкие в Париже, Чарторыйские в Сибири или Палеологи в Москве? Забавно это или трагично, что моя прабабка, чей знатный предок получил смертельную рану при Азенкуре от меча английского рыцаря, всего за час до венчания узнала, что собирается прожить всю жизнь с потомком того, кто эту рану нанес?

* Даймё — правитель.

** Буси — самурай.

Жизнь — это нечто вроде коктейля, в котором только самым удачливым достается оливка.

Павел Сторожук сам себе удивлялся. И что его так зацепило в этой рыжей, что он занимается ее ненормальными проблемами с детским энтузиазмом? Ведь нельзя сказать, что ему не хватает работы. Неделя выдалась совершенно оглушительная. С одной стороны, провернули два дела, казавшиеся гиблыми. С другой — каким потом и кровью это было оплачено. Иногда Павлу казалось, что основной задачей вышестоящих инстанций является исключительно создание помех для рядовых сотрудников.

Но нужно уметь терпеть и работать. Удача любит упорных и терпеливых. Вот и вышло, что совершенно случайно потянули за тонюсенькую ниточку, просто так, по собственной инициативе. Версию, предложенную Сторожуком, начальство не одобрило, и разрабатывать ее приходилось в личное время, однако результат налицо. Можно утешаться тем, что дела раскрыты и он заработал благодарность (да ведь не в благодарности дело, а в том, что совесть чиста и спокойна). Во время задержания все прошло без сучка и задоринки, даже без единого выстрела.

Капитан Сторожук любил, когда все обходилось без ковбойской стрельбы и погонь. Редкий случай для мальчишки, он и фильмы ценил спокойные, логичные, как шахматная партия. «Семнадцать мгновений весны» просто обожал. Вот это был профессионализм — ни тебе драк, ни зубодробительных сцен, а оторваться от экрана невозможно. Поединок умов всегда интереснее, чем соревнование мускулов. Пожалуй, несуществующее на бумаге «дело Казанской», как он мысленно его окрестил, и привлекало Павла своей запутанностью и недоговоренностью. Он вовсе не стремился выслужиться или доказать себе, что он тоже малый не промах, не хуже Штирлица. Нет, капитан Сторожук слишком серьезный и уравновешенный человек, чтобы мыслить так примитивно.