– А этот тоже ранен? – спросил я.

– Нет, сэр. Это наш парусник. Они оба парусники. А этот очень хороший работник. Его зовут Ятсуда. Но у него было заражение крови, и он полгода пролежал в больнице Нью-Йорка. Он решительно отказался от ампутации. Теперь он поправился, но рука почти омертвела: действуют только большой и указательный пальцы, и вот он учится шить левой рукой. Другого такого искусного парусника, пожалуй, не найдется на наших судах.

– Однако, сумасшедший и бритва – довольно опасная комбинация, – заметил я.

– Да, пять человек выведены из строя, – вздохнул мистер Меллэр. – Во-первых, сам О'Сюлливан, потом Христиан Иесперсен (этот уже вовсе вычеркнут из списков), потом Энди Фэй и Коротышка, и, наконец, тот еврей. А плавание, можно сказать, еще не началось. А тут еще Ларс сломал ногу, и Дэвис лежит все равно что без ноги. Так-то, сэр! Скоро у нас будет такая нехватка в людях, что, когда понадобится ставить паруса, придется вызывать наверх обе смены.

Пока я беседовал с мистером Меллэром и он спокойно излагал мне факты, я не мог отделаться от неприятного чувства. Не то меня смущало, что наше судно посетила смерть. Я слишком долго имел дело с философией, чтобы меня могли смутить убийство и смерть. Меня смущала в этой истории полнейшая ее бессмысленность. Я могу понять даже убийство – убийство, имеющее основания. Можно понять, что люди убивают друг друга, ослепленные страстью – любовью или ненавистью, – или из чувства патриотизма или из религиозной вражды. Но тут было совершенно другое. Тут было убийство без всякой причины, какая-то оргия слепого зверства, чудовищно бессмысленная вещь.

В тот же день позднее, гуляя с Поссумом по главной палубе и проходя мимо открытой двери лазарета, я услыхал бормотанье О'Сюлливана и заглянул в дверь. Он лежал на спине, привязанный к нижней койке, дико поводил глазами и бредил. Над ним на верхней койке лежал Чарльз Дэвис и спокойно посасывал трубку. Я поискал глазами свайку. Оказалось, что она лежит на койке возле него, чтобы быть под рукой на всякий случай.

– Ну, не адская ли это жизнь, сэр? – встретил он меня. – Скажите сами, можно ли сомкнуть глаза, когда эта обезьяна все время лопочет? Он ни на секунду не умолкает. Как заведет свою шарманку, так и не жди конца, даже во сне говорит – во сне еще хуже. А как зубами скрипит – просто слушать страшно! Ну, сами посудите, сэр: справедливо ли помещать такого сумасшедшего вместе с больным человеком? А я ведь больной человек.

Пока он говорил, мимо меня промелькнула массивная фигура мистера Пайка и остановилась так, что лежавший на койке человек не мог ее видеть. Дэвис продолжал говорить:

– По всем правам мне следовало бы получить нижнюю койку. Мне вредно карабкаться наверх. Это просто бесчеловечно – иначе этого нельзя назвать. А между тем в наше время закон, лучше, чем раньше защищает права матросов в плавании. Я вызову вас свидетелем в суд, когда мы придем в Ситтль.

Мистер Пайк вошел в дверь.

– Замолчи ты, проклятый законник! – зарычал он. – Мало тебе, что ты сыграл с нами такую подлую штуку, явившись на судно в таком состоянии. А если ты еще будешь тут разглагольствовать, так я…

Он был так разозлен, что не мог докончить угрозы. Сплюнув на пол, он все-таки сделал попытку договорить.

– Т-ты… мне надоел, – слышал?

– Я знаю законы, сэр, – сейчас же огрызнулся Дэвис. – Я исполнял на вашем судне всю работу по положению: вся команда может это подтвердить. С первого же дня я лазал на мачты. Да, сэр, и днем и ночью я мок в соленой воде по самую шею. И в трюм вы меня посылали уголь убирать. Я делал все, что полагается, и даже больше, пока на меня не напала эта болезнь.

– Ты уже насквозь прогнил задолго до того, как в первый раз увидел это судно, – перебил его мистер Пайк.

– Суд нас разберет, сэр, – ответил Дэвис невозмутимо.

– А если ты будешь продолжать разводить бобы насчет законов, я вышвырну тебя отсюда и покажу тебе, какая бывает настоящая работа, – сказал мистер Пайк.

– И заставите владельцев судна заплатить хорошенький штраф, когда мы придем в порт, – усмехнулся Дэвис.

– Да, если раньше я не похороню тебя в море, – был быстрый зловещий ответ. – Да будет тебе известно, Дэвис: ты не первый законник из тех, которых я спустил за борт с мешком угля.

И с заключительным: «Проклятый законник!» – мистер Пайк вышел и зашагал по палубе. Я вышел вслед за ним. Вдруг он остановился и повернулся ко мне.

– Мистер Патгерст!

На этот раз он обращался ко мне не как офицер к пассажиру, – тон был повелительный, и я насторожился.

– Мистер Патгерст! С этого дня чем меньше вы будете видеть, что делается у нас на судне, тем будет лучше. Вот и все.

Он круто повернулся и пошел своей дорогой.

Нет, море не мать, а злая мачеха. Отчего все моряки такой суровый народ? Конечно, от суровой жизни. Понятно, что капитан Уэст не хочет знать о существовании своей команды; понятно, что мистер Пайк и мистер Меллэр никогда не обращаются к матросам иначе, как с приказаниями. Но и мисс Уэст, такой же пассажир, как и я, игнорирует этих людей. Выходя утром на палубу, она никогда не скажет даже рулевому «доброе утро». Ну, как ей угодно, а я буду здороваться, по крайней мере хоть с рулевым. Я ведь только пассажир.

Собственно говоря, я не пассажир с формальной точки зрения. «Эльсинора» не имеет разрешения возить пассажиров, и в списках я значусь третьим помощником на жалованья в тридцать пять долларов в месяц. Вада записан прислугой в каютах, хотя я внес довольно крупную сумму за его проезд, и он – мой слуга.

Не много времени берут на море похороны умерших. Через час после того, как я видел двух парусников за работой над саваном Христиана Иесперсена, его спустили за борт ногами вперед, привязав к ним для тяжести мешок с углем.

Был тихий, ясный день, и «Эльсинора» лениво тащилась по два узла в час и вообще вела себя спокойно. В последний момент капитан Уэст явился на бак с молитвенником в руках, прочел положенную при морских похоронах краткую молитву и тотчас же вернулся на ют. Я в первый раз видел его на баке.

Я не стану описывать похороны. Скажу только, что они были так же печальны, как и вся жизнь и смерть Христиана Иесперсена.

А мисс Уэст сидела на юте в кресле и прилежно занималась каким-то дамским рукоделием. Как только Христиан Иесперсен и его мешок погрузились в воду, команда разбрелась по местам: свободная смена спустилась вниз к своим койкам, а очередная осталась на палубе и стала на работу. Не прошло и минуты, как мистер Меллэр уже отдавал приказания, и люди выбирали или травили канаты. А я вернулся на ют и был неприятно поражен безмятежным видом мисс Уэст.

– Ну вот и похоронили, – сказал я.

– Да? – откликнулась она равнодушным тоном и продолжала шить.

Но, должно быть, она почувствовала мое настроение, потому что через минуту опустила свою работу на колени и подняла на меня глаза.

– Вы в первый раз видите похороны на море, мистер Патгерст?

– А на вас смерть на море, по-видимому, не производит впечатления? – сказал я резко.

Она пожала плечами.

– Не больше, чем на суше. Столько народу везде умирает… А когда умирают чужие вам люди, то… Ну, например, если на берегу вы узнаете, что на такой-то фабрике, мимо которой вы проезжаете каждый день по дороге в город, убито несколько человек рабочих, как вы это примете? Ну, то же самое и на море.

– Во всяком случае печально уж то, что у нас одним рабочим стало меньше, – проговорил я не без язвительности.

Мой выстрел попал в цель. С подчеркнутой иронией она ответила:

– Да, это печально. Да еще в самом начале плавания.

Она взглянула на меня, и я не мог удержаться от улыбки. И она тоже улыбнулась в ответ.

– Я отлично знаю, мистер Патгерст, что вы считаете меня бессердечной. Но, это не то, это… это, вероятно, море. И кроме того, я ведь не знала этого человека. Не помню даже, видела ли я его. Теперь, когда наше плавание только еще начинается, я едва ли узнаю в лицо полдюжины наших матросов. Так с чего же мне огорчаться, что какого-то там дурака, совершенно мне чужого, убил другой чужой человек, такой же дурак? Ведь этак надо умирать от горя всякий раз, как пробегаешь столбцы ежедневной газеты с описанием убийств.