Человек, спустившийся на первую батарею, коренаст, неуклюж, у него редеющие волосы, на носу пенсне. Он в коричневом суконном кафтане – изодранном, испятнанном засохшей кровью, шляпы нет, лицо черно от пороха. Николас Маррахо (он по-прежнему при доне Рикардо Макуа, при его пушках – нижняя палуба, носовой отсек) видит, как он неловко обходит лафеты, разный мусор, щепки и перебитые снасти, потом останавливается, нерешительно озирается по сторонам, вглядываясь в царящий на батарее хаос, затем еще медленнее идет дальше среди клочьев дыма, заносимого ветром в порты после каждого своего или вражеского выстрела.

– С вашего разрешения, дон Рикардо. Теперь командир корабля – вы.

Старший лейтенант удивленно оборачивается. Что с командиром, спрашивает он с таким лицом, будто заранее знает ответ. Вновь прибывший (некий Бонифасио Мерино, казначей «Антильи») мотает головой. На орлопдеке, говорит он. Мы его только что спустили туда. У него и так одна рука была повреждена, а тут еще картечь в грудь и в голову. Состояние очень серьезное, но он пока говорит. Залпом снесло шканцы, ранило его и шкипера и убило рулевого Гарфию.

– А что со старпомом?

Казначей снова качает головой (Маррахо он кажется безумно уставшим). Дона Хасинто Фа-таса, сообщает он, тоже убили – на баке, пока мы отбивались от абордажа. Вы – самый старший морской офицер на борту.

– Как дела наверху?

– Плохо.

Дон Рикардо опирается на пушку и смотрит на Маррахо; тот отводит глаза. А я-то, мол, тут при чем. Я просто так, проходил мимо. Офицер чуть наклоняется и смотрит на доски под ногами; похоже, эта новая ответственность ему в тягость. Потом, обернувшись, он кричит, подзывая молодого артиллерийского лейтенанта, который, прихрамывая, ковыляет по батарее с саблей в руке, подбадривая комендоров и словно не замечая, что по голенищу его левого сапога течет кровь. Огоньогоньогонь, снова и снова повторяет он, как сумасшедший. Дон Рикардо говорит ему, что идет наверх, а лейтенанту велит принять командование батареей на себя и стараться сделать все, что возможно. Лейтенант отдает честь – а глаза где-то далеко, будто он даже не слышал, что ему говорят (похоже, он сильно опьянел от пороха) – и, хромая, идет дальше, в кормовой отсек, громко командуя, огоньогоньогонь, а рядом со стволом грот-мачты продолжает стучать барабан. Дон Рикардо одергивает кафтан, застегивает его на все пуговицы и, вынув из-за манжета платок, проводит им по лицу. Он больше не улыбается, как прежде, замечает Маррахо. Услышав в свой адрес слово «командир», он будто состарился. И, глядя, как он удаляется в сопровождении корабельного казначея, Маррахо вдруг чувствует себя таким беззащитным, что озирается по сторонам и видит всех этих людей, потных, обезумевших, которые по-прежнему заряжают, толкают и стреляют в полумраке нижней батареи, видит мальчишек, которые снуют между люками, ведущими к пороховому погребу, и пушками, таская под мышками зарядные картузы, видит измученных парней, откачивающих воду помпами, видит кровавый след, оставляемый ранеными, которые с воплями исчезают в люках трапов орлопдека, словно поглощаемые чревом корабля или морем. Все больше фигур съеживается за деревянными переборками, за барабаном кабестана, за стволами мачт в стремлении уберечь тело от несущегося снаружи огня. Однако, несмотря на то, что происходит наверху, Маррахо безумно хочется увидеть солнечный свет. Он слишком долго проторчал во чреве этого гигантского гроба. А некоторое время назад, когда он помогал спустить в люк комендора, которому щепками выбило оба глаза (несчастный визжал, как свинья под ножом), ему довелось заглянуть во врата ада, на орлопдек – в лазарет. Тела, тела, тела, громоздящиеся чуть ли не друг на друге в свете фонаря, неподвижные и извивающиеся от боли, тошнотворный запах рвоты и дерьма, окровавленное мясо, среди которого движутся хирург и его помощники и ампутируют, ампутируют, ампутируют. И – самое страшное – бесконечный протяжный хор криков и стонов, вырывающихся из горл десятков агонизирующих, отчаявшихся людей, которые утонут, как крысы, если корабль пойдет ко дну. Уж лучше, решает Маррахо, пусть наверху мне снесет голову ядром, и сразу в рай к ангелочкам, или в ад, или в чистилище, или еще куда. И, больше не задумываясь, следует за доном Рикардо Макуа и казначеем.

На палубе творится такое, что просто душа в пятки. Вокруг сплошь британские флаги – одни над английскими кораблями, другие над захваченными испанцами и французами, которые, оставшись без мачт и парусов, с изрешеченными боками, дрейфуют по воле волн. За исключением «Антильи» и другого судна, под французским флагом, которое, по всей видимости, пыталось пробиться в сторону Кадиса, но сейчас потеряло последнюю мачту, а с ней и надежду на бегство, больше не сражается никто. В отдалении виднеются паруса десятка французских и испанских кораблей, уцелевших в катастрофе: они с трудом тащатся на норд-ост следом за «Принсипе де Астуриас», которого волокут на буксире французские фрегаты, поскольку сам он остался без мачт. А корабль, так и не сумевший присоединиться к ним – говорят, что это «Энтрепид», – лишившись единственной мачты, на которой мог поставить хоть какие-то паруса, теперь обездвижен и приговорен, хотя люди на нем, похоже, решили дорого продать свою шкуру, потому что он все еще активно отстреливается от пяти англичан разом.

– Этот француз тоже не лыком шит, – замечает кто-то.

Что до «Антильи» – она потеряла фок-мачту и бизань-мачту, на грот-мачте сорвало стеньгу, а сама повреждена ядрами и лишь чудом удерживает марса-реи, – то ее положение, в общем-то, ничуть не лучше, чем у француза. Сейчас она отбивается от трех англичан, один из которых – тот самый трехпалубник, что недавно пытался взять ее на абордаж; он держится между ее скулой и траверзом, стреляя кое-как, потому что его орудия и их прислуга сильно пострадали от испанских ядер (невооруженным глазом видно, что из его шпигатов стекает в море кровь), так же как и мачты со снастями, а паруса бизань-мачты, рухнувшие за правый борт, не дают ему возможности вести огонь всеми батареями. С подветренной стороны от «Антильи» – другой англичанин, двухпалубник, очень крепко потрепанный, без фок-мачты, грота-рея и бушприта; говорят (сам Маррахо на своей нижней батарее не видел почти ничего), проходя перед его носом, ему хорошо вмазали продольными, но потом, дрейфуя, он сумел встать впереди – или почти впереди – «Антильи», отрезав ей путь к отступлению. А еще один вражеский трехпалубник, мощный, совсем свежий, почти целехонький, расположился на ее правом траверзе на расстоянии пистолетного выстрела (высоченный, окутанный дымом своих батарей, он похож на утес, выступающий из тумана) и палит себе всем бортом, да к тому же на ахтердеке у него стоят карронады, и их картечь, выпущенная с более высокого уровня, чем палуба испанского корабля, покалечила последние еще способные вести огонь пушки на баке и шканцах. Что же касается общего состояния корабля, то, как сообщили дону Рикардо Макуа гардемарин Фалько (у парня явно отлегло от сердца, когда он увидел, что из люка вылезает новый командир), старший боцман Кампано и старший плотник Фуганок, дело плохо: одиннадцать пробоин по ватерлинии (одна из них рядом с гельмпортом, и вода поступает в камеру оружейного мастера), рудерпис поврежден двумя попаданиями, многие снасти перебиты и обвисли, грот-мачта (единственная оставшаяся) так изрешечена, что едва стоит, а сам грот держится только на ликтросе, штаги и почти все ванты сорваны, так же как тросы и канаты, которыми их заменили. Это не считая того, что восемнадцать пушек разбито, в трюме много воды, а все четыре помпы работают на пределе возможностей.

– Сколько у нас убитых?

– Пока что-то около семидесяти. И раненых сотни две.

– А как командир?

– Жив, время от времени приходит в себя… – Гардемарин Фалько умолкает, мнется. – И, с вашего позволения, дон Рикардо, он велел сказать вам, что выполнил свой долг, а теперь чтобы вы исполняли свой… Чтобы не сдавали корабль, пока он еще может держаться.