— Так он что, — пискнула Данка, — он что, все-таки взаправду тот самый принц?

— Так бывает. — Мира не глядела в ее сторону, хотя обращалась вроде к ней, смотрела на человека, по грудь увязшего в болоте. — Бывает, человек не выдерживает один раз, на краю от смерти, решается на подлость, а потом…

Она махнула рукой.

Грегор отчего-то, наоборот, не обращая внимания на Миру, во все глаза смотрел Данку.

Спросил:

— Почему?

Данка не поняла — ее он, что ли, спрашивал? И о чем?

Ответила ему Мира:

— Хорошая работа. Даже ты, с наведенным-то чутьем на камни, не разглядел.

Она протянула руку и с силой толкнула принца вниз, в трясину. Тот погрузился сразу с головой, грязь чавкнула, принимая добычу. Мира опустила в булькающую жижу руку и помешала, пыталась там что-то нашарить. Нашарила, потянула, вытащила из болота камень. Камень был зеленовато-желтый, с голубыми прожилками.

— Ну вот, — сказала болотница.

Отряхнула руки и выпрямилась.

— Он умер? — спросила Данка, глядя на грязь под Мириными ногами. Грязь все еще пузырилась, но все слабее, болото успокаивалось, разглаживалось на глазах.

— Ясное дело, — сказала Мира.

Данка подумала и спросила еще:

— А я?

— А ты жива-живехонька, — успокоила болотница. — О, смотри-ка, еще гости!

Данка обернулась. Увязая в болоте, к ним шла старая женщина в юбке, до самого пояса перепачканной болотной грязью.

— Баб! — вскинулась Данка.

— Пробралась-таки, — сказала Мира.

Бабка кивнула:

— Не бросать же в беде родную кровь.

— Сами справились, — ответила Мира.

Махнула в сторону Данки:

— Ну, где теперь твоя ворожба? Утопла в той же трясине, где твоя родная кровь лежит уж восемь лет.

— Баб, — забормотала Данка, выдергивая из болота ноги, вдруг начавшие увязать, и торопясь к бабке. — Ну чего ты, не плачь, ну вот же я, вот!

— Не жди, я не стану просить прощения, — сказала бабка Мире, обхватив Данку за плечи. — Я ведь не тронула ее. Хотела, врать не стану, да ты и сама знаешь, для чего я пришла сюда, когда у внучки случилась лихорадка. Но рука не поднялась.

— Да, — согласилась Мира. — И кому какое дело до того, что девочка, которую ты привела назад, не та, кого ты унесла на руках в болото в горячке?

Помолчали. Данке вдруг пришло в голову: выходит, Янка с Тереской, курицы глупые, были правы про нее, обзываясь болотным выкормышем, ей даже обидно стало. Ей захотелось спросить: а что теперь, как она дальше? Но было страшно.

— Ничего, — сказала Мира, словно услышала, а может, собственным мыслям. — Там видно будет.

— Домой пошли, — вздохнула бабка. — Чего уж.

Данка шмыгнула носом, раз, другой, в глазах расплылось. Зажмурилась, чтоб не разреветься окончательно.

Услышала строгое:

— И не реви! — и даже не поняла, кто из них это сказал.

Шел снег. Эта зима особенно лютой выдалась, но и счастливой — жена наконец понесла. Эйдар полюбовался своей Марной — стала она еще краше, и глаза ее темные теперь блестели затаенным светом. Только вот сейчас она глядела за окно и печалилась. Марна больше всего не любила холодные вьюжные зимы, будто с рождения жила не здесь, где лето скоротечней полета падающей звезды, а в землях, из которых приходит солнце.

— Опять метет… — Марна вздохнула, мягко сложила руки на большом уже животе. — Четвертый день подряд… Ты видел эти дыры в небе? Такие огромные, они никогда, никогда не затянутся, и снег похоронит нас здесь заживо.

— Не говори чепухи, скоро перестанет. Волчата же на днях народились. Отъедятся, и отпустит.

Эйдар и сам измаялся взаперти. Ему бы в лес, на охоту, глядишь, и Марна угомонится, когда некому станет жаловаться. Он любил ее горячо и ребеночка неродившегося — тоже, но не пристало мужику у бабы своей в няньках-утешалках сидеть, да и не умел он верно слова подбирать. Другое дело на охоте! Там ему равных не было, длинные бусы из клыков — лучшее доказательство. А домой тушу приволочет — вот и забота, и утешение, и любовь. Да только куда сейчас пойдешь, Великая волчица Илва все небо изгрызла, чтобы выводок накормить. Вот снова зарастут тучи…

— Я умру скоро, — прошептала Марна, не поворачивая головы. — Родами. Мне хельда сказала. Снег будет идти, и я умру.

— Хельда живет за лесом, а в деревне ее уже лет пять не видели. Не выдумывай, не ты первая родов боишься.

— Она во сне сказала. Я не выдумываю. Но мне за себя не страшно, Эйдар, мне ребеночка жалко и тебя.

Дальше спорить он не стал. Все знали, хельда-пророчица если говорит — живьем ли, во сне ли, знаками ли по снегу, — значит, так и будет.

Наутро, хоть метель еще и выла волчьими голосами, Эйдар собрался на охоту.

Никогда еще он сам так не страшился задуманного. И не смерти Эйдар боялся, для любого из мужчин гибель в бою — честь. Куда страшней было задуманное исполнить. Среброшкурая Илва рвала в клочья небо, когда родился Эйдар, и когда родился его отец, и отец его отца. Сквозь белесые прорехи из года в год сыпал снег, давая людям передышку лишь на неуловимо короткое лето. Разве мог один-единственный охотник решить за всех? А если ничего у него не получится — обречь их всех…

Конечно, не мог. Как не мог он позволить умереть Марне.

Снег будет идти, и я умру.

Не будет больше снега, поклялся Эйдар.

Если бы еще выполнить клятву было так просто, как ее дать. Он не первый охотник, возжелавший повергнуть Великую волчицу, поедающую небо, но снег все продолжал идти…

Говорили, Илва боится лишь огня, да только она живет на мерзлой горе, стылый холод которой выстудит, выледенит любое пламя. Даже то, что горит в смелом сердце.

Где найти дом хельды, знал каждый в деревне, да никто его не искал. Предсказания она изрекала, лишь когда сама того желала, а получить их уговорами ли, силой ли не получится. Злить хельду и вовсе себе дороже — говорили, способна она судьбу не только увидеть, но и переплести. Пойти к ней могли лишь за одним — о чем-то просить, но каждый знал, что за помощь хельда берет непомерную плату. Редко у кого находились такие просьбы, ради которых согласишься отдать самое дорогое.

Эйдар же знал, что никакая цена не покажется слишком высокой, выше жизни Марны. А самому́, даже лучшему охотнику, не убить Великую волчицу.

Дом казался неприметным заснеженным холмом, только с окнами и дверью. Прямо на крыше росли три маленькие сосенки.

— Дозволь быть твоим гостем. — Эйдар трижды грохнул кулаком в толстой рукавице по просевшей деревянной двери.

— Будь моим гостем, охотник, — донеслось из-за окна.

Он вошел в дом, решив ничему не удивляться, но внутри все оказалось просто и скромно, как в любой избе его деревни. Да и сама хельда — обычная женщина, разве что совсем не старая, как Эйдар представлял, ведь говорили о ней всегда, сколько он себя помнил, а ему уже четверть века сравнялось.

По кистям и шее предсказательницы вились узоры рун, точно выжженные по дереву. А волосы у нее были длинные и белые — не седые, нет, — молочная кипень.

— Я пришел просить, — сказал Эйдар, глядя в светло-серые, как талая вода, глаза хельды.

— За жену? Зря трудился. Слово уже сказано, назад не воротишь.

— Нет, не затем, но… — На секунду он вдруг понадеялся, что без волчицы обойдется. Может, не зря говорят, что будущее она не только видит? — Я слышал, если тебя разозлить, ты способна судьбу переплести. А для жены моей смогла бы?

— Дурень ты, охотник. Скажи спасибо, я женщина честная, и головы дурить не в моих привычках. Не то взяла бы плату, да и переплела… Запомни, охотник, Хозяйка Нитей добра, она не жалеет сил, чтобы каждому выбрать судьбу лучшую из возможных. Даже она их не создает — лишь выбирает. А кто решит, что сам лучше знает, пусть потом пеняет на себя.