Подводы, тяжело груженые ящиками с минами, вязнут в непролазной грязи. Измученные, в кровь избитые ремнями и палками лошади, искусанные слепнями и некормленые, обессилено ложатся в болотную жижу. Их не поднять, и мы на себе таскаем мины связками через плечо.

17 августа из госпиталей, медсанбатов, санрот на передовую вернулись все малярики: «Болеть будете потом!»

К нам в роту пришло человек 10–15. Желтые от хины и акрихина, изможденные постоянными приступами, они были плохими помощниками, но все же… Рота выглядела вполне солидно. Человек тридцать на довольствии (полтора литра спирта в день!)…

Первый приступ малярии у меня был сразу, как мы пришли в болото. Но я не придал этому большого значения, а точнее, не разобрался: в 19 лет здоровое тело легко переносит временный подъем температуры, озноб… Это не семьдесят, когда уже при 37° жует кости, ломит голову. Следующий приступ схватил меня через день, когда копали окопы— было не до малярии. По-настоящему она взялась за меня именно в ночь на 18 августа, когда после двух бессонных комариных ночей пришла третья, решающая.

Я пошел встречать заблудившуюся в тростниках телегу с минами. Долго лазал, кричал, мне отзывались, но я каждый раз выходил на чужие позиции. Наконец понял, что заблудился и дорогу назад не найду. Голова кружилась, все тело тряслось от озноба. Подкосились ноги. Я сел около какой-то телеги, стоявшей прямо на дороге. Началась рвота… Потом все было в полудреме. Ездовой солдат узнал меня, взвалил на повозку с минами, привез на позицию, уложил на сухой тростник. Я забылся… И вот…

Пока я лежал на тростнике, особых происшествий не произошло. Немцы вели беспорядочный обстрел переднего края. Мы стояли метрах в трехстах за пехотой, и к нам снаряды долетали редко. Лишь одна тяжелая мина угодила в повозку, как раз в ту, которая поздним вечером привезла меня. Ездового закопали здесь же, в одной из болотных луж.

Приступ кончился еще до артподготовки. Я чувствовал себя вполне сносно, хотя ночные 40° еще давали себя знать.

Все на местах… В небе три красных, три зеленых: начало!

Я у телефона. Голос Булганова:

— Цель номер один! Десять минут беглый огонь!

Расчетные данные выверены с вечера. Команда четко передается по взводам. Немного вразнобой слышатся выкрики командиров отделений:

— Огонь! Огонь! Огонь!

Привычно чавкают минометы. Может быть только чуть торопливее снуют подносчики мин и заряжающие. На роту отпущено 600 мин. Через наши головы с редкими интервалами, будто не спеша, летят снаряды полковой артиллерии: пушки-гаубицы 76 мм, звонко пулькают сорокопятки. Через 10 минут смена цели: заряжающие вставляют в стабилизаторы дополнительные заряды.

— Огонь!

…И тут завизжали первые немецкие мины и снаряды — беглый массированный налет на нашу позицию. Солдаты трех расчетов бросились в щели.

— Назад!

Я бегу к миномету и одну за другой пускаю мины, уже не глядя на установку прицела. Вдали вижу Юрку. Он возится у миномета: плиту засосало в болото, и труба никак не опускается до нужного прицела. У Николая как будто все в порядке. Одна за другой с его минометов летят мины. Я уже не командую. Связи с Булгановым нет. И Юрка, и Николай сами переносят огонь в сторону, в глубь обороны, обратно… Прошло двадцать минут. Осталось еще двадцать. К минометному обстрелу подключилась тяжелая немецкая артиллерия. Первый снаряд ухнул слева… второй… третий… Земля заходила ходуном. Один Юркин солдат как-то странно задом влетел в наш окоп и закрутил обалделыми глазами. Он нес мины. Снаряд попал в бруствер. Весь расчет его убит, миномет покалечен. Юрка был в другом окопе. Солдат контужен. Его затащили в землянку.

— Мины! Мины! Давай стреляй!

Новый налет. Я пробегаю по окопам. В испуге, уже не подвластном разуму, солдаты бросаются в щель, дальше в землянку. Вижу, как командир отделения Замурай последним закрывает своим тщедушным телом вход. На позиции один заряжающий. Я выверяю прицел:

— Давай! Давай!

В проходе еще несколько ящиков с минами. Часть их разбросано взрывной волной и встало на боевой взвод.

— Тащи мины!

Разрыв! Меня больно ударяет о стенку хода сообщения. Весь ход засыпан. Мокрая пыль — пороховая или земляная — залепила лицо, гимнастерку. Я на четвереньках лезу туда, где только что в стенку хода сообщения ударил тяжелый снаряд. Задом ко мне на приступке землянки, странно согнувшись, сидит Замурай. Низ гимнастерки в крови.

— Эй, живы? Вылезай!

Оттуда никто не отзывается. Я тяну Замурая за плечо. Он молчит. В землянке шорох.

— Кто там есть? А ну, помоги вытащить!

Испуганно между Замураем и мной вылезает солдат, он пытается что-то сказать, но только мычит…

Артподготовка кончилась, и там, на передке, штрафники пошли в свою последнюю атаку. Немцы перенесли огонь на наступающие цепи. А у нас…

Подошел старший сержант— командир соседнего отделения: они живы и расстреляли все мины. Мы втроем пытаемся вытащить Замурая, чтобы узнать судьбу других, сидящих в землянке. Замурай мертв. Я залезаю на бруствер, старший сержант подает мне руки Замурая. Я тащу… легко… Оказывается, осколками его перерезало пополам. До сих пор в глазах стоит та картина: руки, голова, туловище… а ноги остались там. От них по стенке хода сообщения потянулись разноцветные потроха. А дальше в темноте землянки застывшие в ужасе глаза одесских «земляков»… Над лесом ни с того, ни с сего завизжали снаряды немецкой дальнобойной артиллерии. Кто был рядом, попадали на дно окопа. Я знаю по звуку — перелет, но знают ли это снаряды? На всякий случай присаживаюсь на корточки и прижимаюсь к своей половине трупа… Пронесло! «Давай ноги!» Замурая мы похоронили под ивами.

В тот день наша рота потеряла более трети своего состава и еще один миномет. Офицеры все остались живы. Ранен только Николай — побита рука. Он сидит забинтованный. Мы не знаем, уйдет он или нет— решать ему самому. Николай остался и… совсем нелепо поплатился за это жизнью. Но иначе он не мог. Я думаю, так бы поступило большинство офицеров того времени.

Пришел Булганов и долго ходил по разбитой позиции. Оставшиеся в живых молча сидели или лежали кто где. Ничего не хотелось. Я не помню никакой радости, удовлетворения, чувства выполненного долга… Нет!

У меня гимнастерка вся заляпана неизвестно чем, на ней и на руках кровь Замурая, но нет сил помыться…

Малярия, будто чувствуя безнаказанность, перешла в сплошной безостановочный приступ. Булганов обещал достать хину и спирт…

Следующие две ночи на 19 и 20 августа весь плацдарм гудел мощными тракторами, тягачами, машинами. На плацдарме собирался кулак прорыва. Кажется, на этом куске земли не оставалось ни одного свободного места, а с того берега через переправы все шли и шли танки, пехотные батальоны, «катюши», «андрюши» и пр., и пр. 240 стволов на километр фронта! Это значит один ствол на 4 метра. На позиции выходила вся артиллерия фронта. Огромные для нас 122 и 152 мм пушки, новые «катюши» и еще какие-то чудовища, встречавшиеся нам только на тыловых дорогах, выползали на край нашего болота и подымали вверх свои стальные хоботы.

За последнюю ночь рядом с нами ствол в ствол встали минометные роты двух других полков нашей дивизии, буквально за нашей спиной тяжелые 120 мм минометы, дальше — пушки- гаубицы.

В ночь на двадцатое был получен приказ о наступлении. Я плохо помню, как мы его восприняли, так как эти два дня для меня превратились в сплошной малярийный приступ. Я пожелтел и превратился в еле подвижную мумию.

Два дня к нам возили мины. Вместо двух разбитых минометов из обоза принесли запасной. На место убитых и раненых пришли наши обозники. К роте временно прикомандировали полковых «шестерок» — писарей, парикмахеров и пр. Опять собралось человек тридцать. В самых деталях мы договорились с Булгановым, что делать, если прервется связь, куда идти, где назначается встреча, и т. д. Правда, завтра все это окажется ни к чему, ибо искать Булганова можно будет уже только на том свете…