Жилин долго чем-то гремел около отопительной системы, затем вернулся в кабинет с топором в руке и расколол чурку надвое. Звякнув, на пол упала пуля.

Данченко поднял ее и положил на стол. Это была пуля калибра 7,65. Надпиленная у наконечника, она развернулась на четыре лепестка.

День был ясный и чистый. Издалека на аэродром доносился гул самолетов и звонкие очереди автоматических пушек. Это летчики майора Толчина стреляли по конусам.

Майор Комов считал, что информация экипажей о ходе выполнения заданий — один из самых важных участков его работы. Замполит рассуждал так: если ты выполнил задание и тут же получил оценку — есть время для того, чтобы исправить ошибку или закрепить достигнутые успехи. Кроме того, когда поставленная перед летчиком задача и ход ее выполнения хорошо известны техническому составу, это сплачивает экипажи самолетов и исключает всякую задержку по техническим причинам повторного вылета. Для того, чтобы информация была оперативной, выпускалась «Стартовка». Комов сам редактировал ее и следил за своевременным выпуском.

Сегодня «Стартовка» вышла на двухстороннем стенде. На одной его стороне были крупно написаны задачи летного дня, а на другой — результаты воздушных стрельб. Итоги были хорошие: каждый летчик имел прямое попадание в конус, но успех лейтенанта Зернова превзошел все ожидания — четыре синие пробоины!

По поводу результатов стрельб Евсюков попытался сострить:

— Мой командир еще зеленый, а два попадания! — у Николаева был боезапас зеленого цвета.

Техники и механики, стоявшие подле «Стартовки», на остроту не ответили. Евсюков презрительно улыбнулся и, бросив: «В молчанку играете?!» — пошел своей вихляющей походкой к санитарной машине, на ступеньках которой сидела медсестра Ярцева.

Приложив картинно руку к козырьку, улыбаясь, Евсюков сказал:

— Екатерине Поликарповне привет!

Ярцева, не ответив, поднялась в машину и захлопнула дверку, но защемила полу белого халата. Когда она приоткрыла дверь, чтобы вытащить полу, Евсюков спросил:

— За что такая немилость? Разрешите зайти, Екатерина. Поликарповна, есть серьезный разговор…

— Хватит! Идите туда, Марк Савельевич, где вы были всю эту неделю, а я за вас хлебнула сраму…

— Что же это вы, сами вызывали, а теперь обижаетесь?

Ярцева распахнула дверцу машины и с обидой спросила:

— Когда это я вас вызывала?

— Когда я томился, как граф Монте-Кристо, на гарнизонной гауптвахте.

— Да чтобы у меня глаза лопнули, если я вас когда-нибудь вызывала! Очень вы мне нужны!

— Извиняюсь, Екатерина Поликарповна, но у нас есть доказательство…

— Это какое же такое «доказательство»?

— Записочка…

— Записочка? — искренне удивившись, переспросила Ярцева.

— Вашей рукой писана.

— Никогда я никаких записок вам не писала! Вы эти глупости бросьте! На одинокую женщину всегда можно пятно положить. Довольно стыдно, товарищ лейтенант! — заключила Ярцева.

Расстегнув комбинезон, Евсюков пошарил по карманам тужурки и извлек записку, написанную на узком прямоугольнике бумаги желтого цвета.

— Скажите, это не вы писали?

— Не имею такой привычки, чтобы мужчинам записки писать.

Упорство Ярцевой начинало его злить.

— Вы же в нее камешек завернули и бросили в окно. Здесь ясно написано: «Если скучаете, приходите в санчасть. Я в полном одиночестве. Катя», — прочел Евсюков.

— Ну-ка покажите, — все больше удивляясь, потребовала Ярцева.

— Смотрите, только из моих рук, — сказал Евсюков и, разгладив на колене записку, показал ее Ярцевой.

Она прочла записку, ушла в машину и вернулась с книгой дежурства.

— Вот поглядите мой почерк! Хоть бы руку ловчее изобразили! — с негодованием сказала Ярцева.

Записка была написана другой рукой, казалось, знакомой, но чей был этот острый, с левым наклоном почерк, Евсюков вспомнить не мог. А искренность Ярцевой не вызывала сомнений.

Она вырвала из его рук книгу дежурства и ушла, резко хлопнув дверкой «санитарки». Евсюков присел на ступеньку машины и, сдвинув на нос фуражку, почесал затылок. «Кто же написал записку? — думал он. — Кому и зачем понадобилось вызвать меня в санчасть?»

Размышления Евсюкова были прерваны — шел на посадку самолет командира. Сунув запаску в карман комбинезона, Евсюков вслед за механиком бросился встречать самолет Николаева.

Перед самым концом летного дня секретарь партийного бюро майор Юдин разыскал Комова, поздоровался, отвел его в сторону и по привычке стал крутить пуговицу на его тужурке. Комов понимал, что Юдин пришел с дурной вестью и мысленно ищет, чем бы подсластить горечь приготовленной им «пилюли».

— Тебя, Анатолий Сергеевич, у нас в полку любят, ценят и уважают, — начал он, как и думал Комов, с «бочки меда». — Ты хороший работник и честный человек, но… — Нитки, на которых держалась «подопытная» пуговица, достигли предельного напряжения. — Ты, конечно, волен поступать так, как подскажет тебе твоя партийная совесть…

— Слушай, Денис Григорьевич, не тяни за душу, выкладывай твою «ложку дегтя», — не выдержав, сказал Комов.

— У меня, конечно, нет никакого официального заявления, пока это только слухи, но… дыма без огня не бывает…

Так старательно начищенная Комовым пуговица оторвалась. Юдин выругался, нагнулся и, близоруко сощурившись, стал разыскивать пуговицу в траве. Очевидно, для того, чтобы сказать то главное, во имя чего он и затеял весь этот разговор, положение «с колена» больше устраивало Юдина, и он невнятно пробормотал:

— Я насчет твоих отношений с Леной Устиновой…

Комов так растерялся, что даже не нашел, что сказать. А Юдин, поднявшись и вручая ему пуговицу, продолжал:

— Вас видели в лесу, гм… в таком положении… Мать ее, Софья Петровна, говорит, что Леночка переживает, плачет по ночам…

— Кто это сказал? — сдерживая себя, спросил Комов.

— Наши женщины. Они уже были у Софьи Петровны, разговаривали с ней, просили меня побеседовать с тобой, как с человеком и коммунистом, — закончил Юдин и, надев очки, посмотрел на Комова. — Ты же знаешь, женщины у нас народ активный, — после паузы добавил он.

— Это мы с тобой, Юдин, виноваты в том, что «активность» наших женщин ограничивается нездоровым интересом к чужой жизни. По каким-то неписанным законам в течение всего лета до глубокой осени мы не ведем воспитательной работы среди жен офицерского и сержантского состава. Даже курсы кройки и шитья у нас работают через пень колоду…

— Подожди, Анатолий Сергеевич, — перебил его Юдин. — Если ты хочешь поставить на бюро вопрос о работе среди женщин — не возражаю, обсудим и примем решение. Но при чем здесь Лена Устинова?

— Между мной и Леной Устиновой ничего не было, — невольно повысив голос, сказал Комов. — Я отношусь с глубоким уважением к семье Устиновых и люблю…

— Любишь? — переспросил Юдин и с нескрываемым интересом посмотрел на замполита.

— Да, люблю! — резко повторил Комов. — Не понимаю, Юдин, откуда у тебя это ханжество?! Да, люблю, черт возьми! Я живой человек, и мне свойственно все живое. Боятся жизни только ограниченные тупицы, ханжи и лицемеры! Не беспокойся, Юдин, нормы общественного поведения для меня не менее обязательны, чем для других. Я об этом хорошо помню.

Вспыхнула красная ракета — это был сигнал к окончанию летного дня.

Комов стремился к тому, чтобы летчики не отрывались от своих экипажей. Техники смотрят на уходящий со старта автобус с понятным чувством обиды: они приходят на аэродром зачастую глубокой ночью, а уходят тогда, когда их командиры уже давно отдыхают дома. Зная об этом, Комов проследил за тем, чтобы командиры дали замечания техсоставу. И в то время как техники заканчивали послеполетный осмотр, их командиры в штабе заполнили документацию, провели разбор и получили оценки, затем вместе с техниками поехали на речку купаться.

Астахов на аэродроме избегал Комова и на речке держался в стороне, стараясь не попадаться на глаза замполиту.