«Ни капли выдумки, ни крошки творческого вдохновения! Скорости по инструкции — ни больше ни меньше! От сих и до сих!» — подумал Астахов и, выплеснув остатки кваса, передал кружку стоящей в дверях фургона буфетчице.

«Спарка», пилотируемая Бушуевым, шла на посадку. Астахов видел, как самолет отбуксировали на заправку, а летчик и заместитель командира эскадрильи, подъехав на тягаче до старта, прямо через поле направились к автобусу. Навстречу им шел майор Комов. Астахов издали узнал замполита по манере придерживать платок возле больного уха. Оживленно жестикулируя, они остановились среди поля. Так «разговаривают» руками только южане и летчики. То изображая рукой лодочку, то вытягивая кисть руки, словно готовясь к прыжку в воду, то переворачивая ее ладонью вверх, они как бы повторяли все фигуры сложного пилотажа, выполненные «спаркой». Затем Бушуев указал в его сторону. Астахов понял, что речь сейчас идет о нем. И действительно, майор Комов отделился от группы и быстрым шагом направился к нему.

Внутренне напряженный и злой, не ожидая ничего доброго от этой встречи, Астахов ждал приближения замполита. «Мальчишка! Наябедничал, как первоклассник!» — думал он о Бушуеве, сжимая в ярости кулаки.

— Старший лейтенант Астахов! — непривычно сухо сказал майор Комов. В его глазах летчик не увидел обычной дружеской теплоты. — Как вы себя чувствуете?

— Отлично! Готов к полету! — сдерживая себя, ответил Астахов и добавил: — Разрешите спросить, товарищ майор?

— Спрашивайте.

— Никогда раньше вы не интересовались моим здоровьем…

— А сейчас у меня есть для этого основание, — перебил Комов и, испытующе взглянув на Астахова, быстрым шагом направился к стартовому командному пункту.

Техник-лейтенант Остап Сердечко был одним из лучших техников в эскадрилье майора Толчина. Сердечко любил Астахова покровительственной, отцовской любовью и, гордясь им, говорил:

— О це летчик! Орел от рождения!

«Спарку» готовил к полету Цеховой, а Сердечко был прикреплен к боевому самолету Астахова. Но на старт техник-лейтенант явился, как бы утверждая этим, что Астахов и он, Сердечко, живут одними, общими интересами.

Увидев Сердечко, махнувшего ему рукой, летчик бегом бросился к самолету.

Помогая Астахову закрепить ларингофон[3], Сердечко, подмигнув ему, сказал:

— С вами, товарищ старший лейтенант, за инструктора летит комэска, не подкачайте!

И действительно, надевая на ходу шлемофон, к самолету шел майор Толчин.

Сделав несколько шагов навстречу командиру эскадрильи, летчик доложил:

— Товарищ майор, старший лейтенант Астахов готов к полету!

— Выполняйте задание! — приказал Толчин и направился к лесенке самолета.

Астахов поднялся в первую кабину и закрепил на себе парашютные лямки и ремни сидения. Деловито урча, к хвосту самолета подъехал «пускач». Руководитель полетов разрешил запуск.

— Снять заглушки!

— Заглушки сняты! — стоя на лесенке подле кабины, доложил Цеховой. Он как бы служил живой связью между летчиком и землей.

— Запуск!

Сначала раздался мягкий шелест, хорошо слышимый в тишине. Затем, крикнув: «Есть пламя!», — механик отбежал от сопла самолета, и в то же мгновение шелест перешел в звенящий, все нарастающий гул. Отключив кабель, «пускач» торопливо развернулся и ушел на почтительное расстояние в поле. Астахов опробовал двигатель — сильная струя горячего воздуха хлестнула по земле, и за хвостом самолета вздыбилось облако пыли.

Проверяя связь, комэска спросил;

— Как слышите?

— Слышу хорошо!

Цеховой помог закрыть фонарь и, соскочив с крыла, убрал лесенку.

— Закрылись?

— Готов! — доложил Астахов.

— Герметизирую! — предупредил командир эскадрильи.

Астахов включил передатчик.

— Разрешите вырулить?

— Разрешаю, — услышал он знакомый голос командира полка. Полковник Скопин сам руководил полетом.

«Сегодня я пользуюсь особым вниманием начальства» — подумал Астахов и, прибавив обороты, стал выруливать к старту.

— Разрешите взлет?

— Будете работать в первой зоне. Взлет разрешаю, — ответил полковник.

Увеличив обороты, Астахов отпустил тормоза. Самолет рванулся вперед, с грохотом помчался по металлическим плитам взлетно-посадочной полосы и оторвался от земли.

Набрав скорость, Астахов потянул ручку на себя. Стрелка барометрического высотомера дрогнула и поползла вправо. Самолет набирал высоту. Дышалось хорошо, легко. От прежнего состояния не осталось и следа. Слитность с этой умной и сильной машиной наполняла его радостным чувством, хотелось петь так же бездумно, как поет птица, парящая в высоте.

Заканчивая второй комплекс сложного пилотажа, Астахов получил приказание командира эскадрильи:

— Выполняйте пикирование и боевые развороты!

— Понял вас, — ответил он и посмотрел на приборы. Стрелка высотомера показывала четыре тысячи. Астахов с разворота ввел самолет в крутое пикирование. Секунда… две… три… четыре… Со все возрастающей быстротой мчится на самолет земля. Прибор показывает предельную скорость. Астахов резко берет на себя ручку, мгновенно испытывая огромную центробежную силу. Эта сила, стремясь расплющить его, вдавливает голову в плечи, вызывая невольный стон, сжимает спинной хребет… Серая пелена застилает глаза… Словно в мареве, он видит, как вспыхивает красный сигнал максимальной перегрузки. Давление, в восемь раз превышающее его собственный вес, точно спрут опутывает своими щупальцами, сдавливает его, отсасывает кровь и стремительным потоком гонит ее вниз… ноги деревенеют…

Отпустив ручку, Астахов чувствует, как выравнивается самолет. Красный сигнал гаснет. Все это он чувствует, но не видит. Перед его глазами с феерической быстротой мелькают радужные круги. Кровь стремительно приливает к голове. В ушах гудит, словно бьют набатные колокола. Постепенно зрение возвращается к нему. С каждой секундой все явственнее и ярче он видит высокие перистые облака, сверкающие в лучах солнца. Сердце стучит все ровнее и медленнее.

Задирая нос самолета, Астахов набирает потерянную высоту. Нигде, ни в одной эволюции, он не чувствовал корректирующих движений командира, ручка легко и плавно повиновалась его воле.

— Резко выводите! — заметил майор Толчин, но Астахов услышал в его голосе одобрение.

Набрав высоту, он вновь ввел самолет в крутое пикирование, вывел из него, взял ручку на себя вправо, дожал ногой, опрокинул машину на крыло и ушел боевым разворотом.

Второе пикирование прошло легче, он чувствовал себя отлично. Точный расчет в сочетании с пьянящим азартом, тем азартом, который дает скорость и мощь самолета, доставляли ему огромную, ни с чем не сравнимую радость.

Выполнив задание, Астахов развернул самолет, лег курсом на приводную радиостанцию и запросил разрешение на вход в круг.

— Вход в круг разрешаю, — услышал он голос полковника Скопина.

Точно, на две точки, посадив самолет, Астахов зарулил, выключил двигатель, расстегнул шлемофон, не спеша снял ремни и лямки парашюта, откинул фонарь и, подтянувшись на руках, легко выпрыгнул из кабины.

Когда командир эскадрильи спустился по лесенке, Астахов направился к нему:

— Товарищ майор, разрешите получить замечания?

Через голову майора Астахов увидел Остапа Сердечко. Тот, покрыв большой палец левой руки ладонью, еще посыпал его, точно солью. По оценке Сердечко это значило, что пилотировал он отлично-«на большой с присыпкой!»

Командир второй эскадрильи майор Толчин, невысокий, худощавый человек, коротко стриженный, загорелый, с редкими оспинами на лице, очень проигрывал рядом с Астаховым. Старший лейтенант был молод, высок и строен. Его большие серые глаза, прямой нос с тонкими, подвижными ноздрями и крупный чувственный рот создавали ощущение силы и мужества.

Толчин служил в авиации восемнадцать лет. «Теория» о кратковременной жизни летчика на современных реактивных машинах опровергалась всей практикой его жизни. Каждый год, каждый день, каждый новый вылет совершенствовали его спокойное, вдумчивое и в то же время виртуозное мастерство.