Отец меня хорошо знает. С самого детства именно с ним я проводила больше всего времени. По всей видимости, он легко читает изменения в моей мимике. Может, даже понимает, что за беседа нам предстоит.

— Поговорим? — мой голос звучит хрипло.

— Заварю чай, — он вздыхает.

Уже через десять минут мы сидим в столовой друг напротив друга.

— Лорда Уилкенса сейчас задерживают. Нашлись весомые улики, — начинаю я, но закончить не могу. Как сказать отцу, что по этим данным он отнюдь не белый кроль?

— Я знал, что это произойдет, — отец неловко пожимает плечами и опускает взгляд. — Что именно тебе известно?

— Представь, что ничего. Порадуй меня тем, что скажешь обо всем честно и без лишней театральщины.

— Эрналия, я, может, и не самый лучший человек на свете, но не хочу, чтобы моя дочь разговаривала со мной в таком тоне!

— Ты чуть не убил мою лучшую подругу. Из-за тебя чуть не лишился жизнь мой лучший друг, — сухо говорю я. — Черт, да меня саму почти отправили на тот свет! Как еще мне с тобой разговаривать?

Отец, кажется, теряется от этих новостей. Еще секунд тридцать он сидит и безучастно смотрит прямо перед собой.

— Если я скажу, что слабо понимал, во что ввязываюсь, ты поверишь?

— Попробую, — кривлю душой.

Понимаю, что сейчас мне нужно хоть какое-то оправдание, за которое я смогу уцепиться.

— Уилкенс говорил, что это лекарственные сборы, которые будут реализовываться в аптеках. Мы не раз поднимали тему лицензии.

Сдержать злобный смешок не удается. Лекарственные сборы, как же.

— Поверь, если бы ко мне с самого начала пришли со словами, что этой гадостью будут травиться люди. Неужели ты думаешь, что я?.. — в голосе отца звучит неприкрытая боль. — Ты же понимаешь, что от лорда Уилкенса никак не ждешь подставы такого масштаба. Я как только понял, где оказался, сразу же попытался выйти из всей этой затеи. И после этого появилось первое обвинение в том, что я вымогаю у людей деньги и строю финансовую пирамиду. Склепать доказательства не так уж и сложно. Эрни, они угрожали тебе, матери. Я бы ни за что...

— Ты мог быть честным с нами, — жестко говорю я.

Хочу продолжить, но слышу возмущенный голос матери за спиной.

— Я ушам своим не верю! Как ты вообще смеешь винить отца?! Он сделал это для тебя, для нас! А ты, моя дорогая, слишком привыкла жить шикарно, чтобы понимать, каким трудом все это дается.

Оборачиваюсь и вижу, каким раздражением горят глаза матери. Ее щеки налились румянцем, ноздри раздуваются от тяжелого дыхания.

— Ты обо всем знала? — глухо спрашиваю я.

— Почти с самого начала, — отвечает она, задирая подбородок. — Отец не стал от меня подобное скрывать.

— И ты радостно покрывала его, ратуя за то, что обвинения в финансовых махинациях слишком зыбкие, а в другое его просто не могут взять за неимением улик? — теперь мой голос звучит куда спокойнее.

— Эрналия, это взрослые вопросы, в которые мы не стали бы тебя посвящать. Мы даже решили, что тебе куда безопаснее перейти в род Роунвесских, чтобы при худшем из вариантов на тебя не пала тень!

Как же больно это слышать...

— Папа, скажи, — я в заключительный раз задаю вопрос отцу, уже заранее зная, что он ответит: — Когда именно ты решил выйти из этого грязного бизнеса?

— Сразу перед тем, как меня упекли за решетку, — поспешно произносит он. — Я пробыл в нем совсем немного.

Фатальная ошибка.

— То есть твоя подпись и рукописные отчеты по поставкам, которые датируются тремя годами ранее, — подделка? Или, быть может, ты не догадывался об отсутствии лицензии, когда закупал фасовочные мешочки в королевствах, в которых до сих пор процветает рабство? Или не подписывал отчеты о тестировании этих сборов? Взрослые проблемы? Возможно, но вот ошибки очень детские.

Отец сверлит меня тяжелым виноватым взглядом и явно не знает, как ответить. А я. я до сих пор не вижу в нем преступника, всего лишь отца, который подарил мне лучшие моменты в моей жизни. Я знаю, что буду винить себя всю жизнь за это решение. Что буду чувствовать ответственность перед семьями тех, кто прямо или косвенно пострадал от действий и даже бездействий моего отца. Но все же это произношу:

— Раз вы любите решать взрослые вопросы, решайте, — встаю из-за стола, опираясь руками на столешницу. — Уилкенса, скорее всего, уже снаряжают в ссылку. Ты можешь отправиться вместе с ним или остаться тут, выбрать любой комфортный для себя дальнейший путь. Это ваше с мамой дело. Я буду рада, если ты останешься. Не сразу. Может, через год. Два. Или пять. Но рада. А перед этим подумай, пожалуйста, как же так вышло? Как получилось, что твоя дочь, рискуя собственной жизнью, добывает нужные сведения с целью обелить тебя, но вместо этого получает информацию в стократ хуже? Мне не хочется, чтобы ты всю жизнь жил с чувством вины, но подумал об искуплении. Как? Понятия не имею. Это взрослые вопросы.

Я ненадолго перевожу дыхание, но как только вижу, что мама вновь готова разразиться гневной тирадой, продолжаю:

— Вы моя семья. И я всегда была готова принять вас любыми. Тебя, отец... Экономическим преступником? Да ерунда. Черным торговцем? Сложнее, но это не отменяет того факта, что ты мой отец. Ты дал мне воспитание, учил меня всему, или почти всему, что знаешь сам. Это всегда будет со мной. То, что ты сделал, очень, о-очень плохо, но я все равно тебя люблю. И тебя, мама, тоже. И любить буду всегда. С деньгами или без них, все равно. Но на некоторое время я пропаду из вашей жизни. Хочу посмотреть, будут ли мои родители и их решения примером для меня.

Я бросаю еще один взгляд на свою мать. Под конец моего недолгого, но эмоционального монолога она умерила свой пыл. Сердце вновь болезненно сжимается. Если бы на нее когда-то тогда, двадцать лет назад не повлияли с помощью ментального воздействия, как бы сложилась ее жизнь?

Сейчас от этой связи, что складывалась годами, невозможно избавиться. Это не излечить парочкой зелий, а если просто озвучить, это подарит лишь боль. Да я и не вправе.

— Хорошего вечера, — напоследок говорю я и покидаю дом, в котором долгие года жила в сытости и достатке. Но больно не от воспоминаний о потерянной роскошной жизни, а от того, что именно там я оставляю самых дорогих для себя людей.

Интересно, а какого Ричарду? Легче или сложнее? Я хотя бы точно уверена, что мой отец — действительно мой отец. А каково ему узнавать такую тяжелую правду еще и под соусом подобных новостей. Мне почему-то начинает казаться, что он испытывает схожие эмоции. Может, хуже. Какими бы у них ни были с лордом Уилкенсом отношения, каким бы ни было их родство, этот мужчина воспитывал Ричарда. А значит, давал все то, что давал мне мой папа.

И уж точно вряд ли Ричард хоть когда-то побежит к его величеству с криками: «Папа! Ты мне был так нужен!»

Недолго думая, отправляю Ричарду вестника: «Как ты? Э.»

Не дожидаясь ответа, активирую новый артефакт телепортации.

Впереди еще одна беседа. Самая тяжелая.

— Эрналия? Ты рано.

Бабушка, как и всегда, ухоженная, волосок к волоску, даже макияж идеален — словно слуги не разбудили ее двадцать минут назад с вестью о том, что пожаловала внучка.

— И видок у тебя так себе, — не преминула сообщить бабушка.

— И тебя с Первым днем, — с улыбкой произнесла я. — Я попросила заварить ратайского чая.

— Есть повод? — напрягается бабушка, элегантно присаживаясь на край дивана и принимая в руки чашку с блюдцем. Внимательно меня осматривает.

— Ну, это с какой стороны посмотреть. — все с той же милой улыбкой отвечаю я.

— Боги, Эрналия, ты понесла? — И уж не знаю, чего больше было в возгласе старшей родственницы — радости или страха. — Если боишься за свой нравственный облик, не волнуйся. Надо просто быстрее закрепить ваши отношения. Твоя мама тоже...

После этих слов бабушка, забывшись, прикусывает язык и бросает на меня осторожный взгляд.

— Нет, бабушка. Я не беременна. Более того, мы с Ричардом разорвали помолвку. Через пару часов это будет официальная новость. И этого никак не изменить.