Руки она на этот раз не подала.

Отношения между Ксаной и Риткой внешне были самые хорошие, но особой привязанности между ними не существовало.

Ритка считалась в школе первой красавицей, привыкла быть в центре внимания… и немножко ревновала подругу. А к чему, она толком сама не знала. Соседка тетка Полина в разговоре с Риткиной матерью однажды сказала про Ксану: «Что мать, что эта – напускают на себя, вроде не одним, что другие, миром мазаны». И тетка Полина, поджав губы, шевельнула плечами, бедрами, головой, показывая, что такое напускают на себя мать и дочь. Ее «напускают» очень совпадало с личными представлениями Ритки о людях. Один из них делает вид, что он такой, другой – сякой, третьему нравится выглядеть еще каким-то: все зависит от внешних признаков, от грима, от маскировки. А она, Ритка, была открытой – вся на виду, не умела прикидываться особенной: загадочной или таинственной, недоступной… И это злило Ритку: все считали ее кривлякой, а кривлякой-то по-настоящему была не она!..

Просто веселой Ритке пока во всем в жизни везло, и, если ее обходили какой-то крохой внимания, радости, успеха, она эту кроху считала украденной у себя.

Ксана не столько понимала, сколько чувствовала эту черту ее характера, и, когда бывало нужно с кем-нибудь поговорить, поделиться чем-то, когда становилось грустно в одиночестве, она шла не к Ритке, а к Валерке, хотя у Ритки было веселее, тогда как Валерка мог сидеть и молчать часами…

В четверг после обеда небо заволокло серыми тучами, и сначала они были высоко, потом припустились к вершине Долгой, к лесу, будто накрыли сверху небольшое, покинутое в чаше гор село Ермолаевку, и заморосили медленной, тягучей моросью, которой не видно конца. Это было первое осеннее ненастье.

Ксана сидела у окна, глядела, как постепенно собираются на стекле дрожащие капли и, отяжелев, скатываются, прочертив ломкую дорожку…

Мать была на работе, и от тишины в комнатах, от мороси за окном было одиноко. Ксана попробовала разогнать тишину с помощью старого, ободранного на углах патефона. Но, прокрутив несколько пластинок, отказалась от этой затеи. И патефон и пластинки были до невозможного древними. Мембрана трещала, как трещит соль на горячей плите…

Подняв патефон на его всегдашнее место, на комод, и прикрыв его белой салфеткой с вышивкой ришелье, хотела заняться уроками, но все необходимое к завтрашнему дню она сделала еще накануне и, посидев минут десять перед окном, решила сходить к Валерке.

Валерку она застала во дворе, под навесом, где тетя Роза сложила на зиму сено. Валерка выбрал из основания стога несколько охапок, и получился уютный шалаш, который укрепляли две перевязанные сверху жердочки. Ксана сразу нырнула в это углубление. Валерка подвинулся на скамейке. Громко спросил:

– Хорошо?! – словно перед ним хлестал дождь, а не скользила легкая, почти невесомая морось.

Утерев ладошкой мокрое лицо, Ксана засмеялась, кивнула:

– Хорошо!

– Теперь всё, теперь до снега, наверно, – предположил Валерка.

– Вовсе не всё, – почему-то возразила Ксана. Она представила, как печально сейчас и неуютно мокрому, в красных прожилках камню на поляне, среди поникших бесцветных ковылей. Сказала: – Еще тепло будет…

Валерка возражать не стал.

Опять ему шофер дядя Василий привез кучу книг из района. И Ксана думала, что Валерка тащит книги, когда, сбегав через двор в сенцы, он возвратился, что-то пряча за пазухой. А Валерка уселся на свое место, распахнул пиджак… и на коленях его запищало крохотное рыжее существо.

Ксана не удержалась от восклицания. Схватив осторожными руками этот маленький рыжий клубок, она укутала его в плащ и даже баюкнула несколько раз, как баюкают детей.

– Нравится? – сияя большущими глазами, спросил Валерка.

– Очень… – тихо ответила Ксана, сразу присмирев, и перестала баюкать. Заглянула под плащ.

Черный нос щенка потянулся кверху, и два глупеньких глаза ласково моргнули в ожидании чего-то.

– А мне, Валер, мама не разрешила брать…

– Д-да?.. А что он ей? – Валерка помрачнел.

– Ну, пусть он у тебя пока, а я буду ходить кормить, – попросила Ксана.

– Корми! Только ему сейчас – одно молоко! – Валерка протянул руку и потрепал щенка между ушей.

– А я потом все-таки возьму его. Ну, немного погодя, ладно? – сказала Ксана, не очень уверенная, что это удастся ей, но сказала с надеждой.

– Ладно! – обрадовался Валерка. – А как мы назовем его?

– Ты еще не назвал разве?

– Так он же твой!..

И, перебрав десятка два имен, они дали беспомощному существу грозное тигровое имя Шерхан.

Валерка опять сбегал через двор в дом и принес под пиджаком четыре книги. Ксана выбрала себе «Крошку Доррит». Остальные Валерка оттащил назад, и, когда вернулся, они долго сидели молча, глядя на морось перед собой, на блестящие крыши, на деревья с потяжелевшими от сырости ветвями.

Шерхан пригрелся на коленях под плащом, свернулся в клубок, закрыл глаза и, похоже, не собирался менять место жительства.

Лишь упругий, как мяч, живот его мерно вздымался в дыхании.

– Теперь и в Шахтах бывают хорошие книги… – сказала Ксана.

– А я там «Смерть меня подождет» взял, еще не дочитал немного, – сказал Валерка.

– Про что?

– Про геологов.

– Ты все время достаешь про геологов.

– А я люблю, когда про людей… чтобы они… ну, хорошо друг к другу! – Валерка сделал ударение на слове «хорошо». – Понимаешь? Чтобы как родные. Даже больше… А у геологов это почти всегда.

– У других тоже бывает, – сказала Ксана.

– Так я и другие читаю. Но когда обманывают там или хитрят, прямо зло берет! Я потом дам тебе эту «Смерть меня подождет».

Ксана глянула на щенка:

– Не замерзнет?

– Пойдем в дом? – спросил Валерка.

– Нет, еще посидим немного, и я пойду…

Морось тем временем усилилась. То там, то здесь начали ударять в землю первые крупные капли. Ксана заторопилась домой.

Разгулявшаяся непогода обрушилась в ночь с четверга на пятницу холодным, однообразным в безветрии дождем, и больше суток косые струи хлестали в стены домов, пронизывали деревья, срывая не успевшие пожелтеть листья, пенили воду в мутных от грязи прудах, загоняя под кровлю все живое: и птицу, и людей, и животных. Дороги Долгой превратились в черное месиво.

– Может, не пойдешь сегодня? – спросил отец, с любопытством наблюдая, как Димка хладнокровно собирается в школу. Удивился: другой раз – чуть морозец, его силком в школу гонишь, а тут всемирный потоп – человеку дома не сидится!

Мать, вздыхая, извлекла откуда-то резиновые отцовы сапоги, две пары носков, шарф.

Димка не возражал против экипировки. Но к ермолаевской школе подошел все же насквозь мокрый и чуть не по пояс в грязи.

А безрадостная погода настраивала на уныние.

Наверное, все в классе честно пытались заставить себя глядеть – ну, если не на учителя, то хотя бы в простенок перед собой, а головы невольно поворачивались в сторону окон.

За весь день случилось лишь одно развлечение.

В классе, на подоконнике, вдруг появился мокрый, взъерошенный до последнего перышка воробей. Дождь хлестал в противоположную стену школы, и потому форточка была открыта. Возможно, кто-то забросил воробья с улицы, возможно, он влетел и плюхнулся на подоконник сам, – заметили его, когда он, встряхиваясь и оправляя перья, чирикнул. Это случилось перед уроком Надежды Филипповны. Когда она вошла, окно было распахнуто настежь, и весь класс, прыгая по партам, улюлюкал, гоняя воробья. Воробей метался по комнате, перелетая куда угодно, только не в сторону окна. Суровый окрик от двери: «Что это такое?!» – немного остудил возбужденные головы, но все тут же совершенно искренне поклялись, что никто воробья не приносил, что, напротив, его хотели выгнать, и Надежда Филипповна смирилась.