Но она не узнала его!

Во всяком случае, так думал Джимс. Выйдя из дома с несколькими молодыми барышнями из соседних поместий, Туанетта прошла совсем близко от Джимса и Питера Любека. Джимсу показалось, что, если бы не Питер, сделавший несколько шагов в их сторону, она бы и головы не повернула. Джимс напрягся как струна, обнажил голову и застыл на месте с холодным и бесстрастным видом, словно солдат по стойке «смирно», а тем временем сердце молотом стучало у него в груди. Отвечая на приветствие Питера, Туанетта должна была заметить Джимса.

Она не могла не видеть его, возвращая поклон Питеру. Но ее медлительность и нежелание смотреть в его сторону были красноречивее любых слов: она узнала его, но разговаривать с ним не хочет.

Если бы Джимсу изменило мужество, столь внезапное и жестокое прозрение с лихвой вернуло бы его. Их глаза встретились, и Джимс поклонился. Лицо Туанетты пылало, глаза сверкали темным огнем, но па щеках Джимса были заметны лишь следы солнца и ветра. Она продолжила путь; он не шелохнулся, словно они и вовсе не были знакомы.

Туанетта слегка кивнула головой; ее губы едва дрогнули, произнося какое-то имя.

Что бы ни говорил Хепсиба, есть ненависть, которая никогда не умирает.

Позднее, когда пиршество на траве закончилось, пришел черед самой живописной части праздника — смотру военной выучки фермеров Тонтера. К ним присоединились гости-мужчины, проходившие подготовку в других имениях. В состязаниях не приняли участия только Анри и Джимс. Из щепетильности и не желая доставлять Катерине неприятные переживания, Анри отправился вместе с женой в обратный путь примерно за полчаса до начала смотра. Джимс остался. Таков был его ответ на презрение Туанетты: он не принадлежит к числу ее подданных, и его мир не ограничен тесными пределами владений Тонтеров. Джимс стоял несколько в стороне от остальных, держа в согнутой руке длинную винтовку. Он чувствовал на себе взгляд Туанетты, и невидимые лучи ее глаз, отравленные ядом презрения, вызывали в нем прилив мучительного торжества. Ему казалось, будто он снова слышит, как она называет его английским зверенышем. Трусом. Тем, кому нельзя доверять, с кем надо быть настороже. Он не испытывал унижения или сожаления, но всем существом своим понимал, что пропасть, всегда лежавшая между ними, достигла предельной глубины.

С этим чувством Джимс вернулся домой. С течением времени оно крепло и постепенно все более сильное беспокойство овладевало юношей. В глазах Джимса близость богатых владений Тонтера бросала тень на Заповедную Долину. Долина то отталкивала его, то привлекала, пока в той или иной форме он не стал ощущать на себе ее влияние. Зимой произошли события, которые еще усилили это воздействие. С приходом морозов, когда опавшие каштаны усыпали землю, в Тонтер-Манор не прекращалось оживленное веселье. Туанетту постоянно окружали друзья — не только барышни, но и молодые джентльмены. Они приезжали из поместий, расположенных по берегам двух больших рек, а также из Квебека и Монреаля. Ежевечерние танцы в доме Тонтера, богатая и беззаботная светская жизнь дверь в дверь со скромным жилищем Джимса окончательно провели для него границу, преступить которую даже мысленно было для него сущим мучением. Теперь он с трудом охватывал взглядом разрыв между действительностью и детскими видениями. И взор его обратился в противоположную сторону, словно влекомый мягкой, но необоримой силой, внушающей ему, что там, на юге, на родине его матери — свобода, счастье, равенство между людьми, все то, что здесь отнимает у него грозная тень владений Тонтера. С настойчивым зовом новой родины, для которой Джимс был совсем чужим, боролась любовь к месту, где он родился, ко всему, среди чего вырос: юношу раздирали противоречивые устремления, в голове у него все перепуталось, и только долгие, утомительные блуждания по лесу могли хоть немного унять бушевавший в нем огонь.

Вести, подобно шепоту ветра перелетавшие через леса и долины, поддерживали этот тлеющий под серым пеплом огонь и, помимо воли Джимса, раздували его в яркое пламя. Тайны перестали быть тайнами. Слухи обернулись фактами. Опасения превратились в реальность. Могущественные дворы Англии и Франции все еще играли в мир. Друзья при свете дня — под покровом тьмы они, как обыкновенные бандиты, старались прикончить друг друга. Их орудия — Новая Франция и Колонии — созрели для принесения их в жертву. Англия и Франция — две интриганки, состарившиеся в непрерывных кознях, — подстрекали послушных, воодушевленных молодостью, вдохновленных верой, исполненных мужества детей девственных лесов к взаимному истреблению, разбою, резне, кровопролитию. Две грабительницы морей, две разбойницы на суше, погрязшие в трясине бесконечных интриг и заговоров, не сознавали того, что закладывают основание новой нации, более великой, чем каждая из них.

Но Новая Франция, по-детски слепая к недостаткам своей родительницы, любила распутный двор Людовика XV, который называла отчим домом.

А члены тринадцатого по счету немногочисленного правительства Английских Колоний ссорились между собой, как маленькие мальчики, которым наконец позволили гулять без гувернантки: они смутно ощущали всю значительность нового слова «американец», но, обворованные своей родительницей, осмеянные и ненавидимые ею, несмотря ни на что. жаждали ее любви, как все дети от начала времен, и оставались верными ей.

Так зрела и разрасталась трагедия, зерном которой послужили смерть, обманутое доверие, бесчестье, измена и безжалостное истребление тех, кому судьба предначертала стать прародителями будущих американцев и канадцев.

Без объявления войны Англия послала генерала Брэддока и его армию уничтожить на девственных просторах Америки всех французов и дружественных им индейцев. Стремясь превзойти свою лицемерную соседку, Франция послала барона Дискау и его армию сиять созревший урожай в виде голов английских колонистов.

Славная Франция!

Доблестная Англия!

Восемьдесят тысяч французов и более миллиона англичан в Новом Свете выкрикивали эту вопиющую ложь, готовясь принести себя в жертву.

Массачусетс выставил по одному добровольцу на каждые восемь человек мужского населения. Коннектикут, Нью-Хемпшир, Род-Айленд, Нью-Йорк и другие последовали его примеру.

Дети! Верные, гордые тем, что идут в бой, — и яростно ненавидящие французов!

Затем пришел Брэддок, предшественник Вольфа23, и назвал их никчемным сбродом.

Новая Франция, слава подлунного мира, земля, которую даже в том ее тяжелом положении обирали продажные приспешники Людовика и Помпадур, посылала сражаться своих сынов, доблестных, воодушевленных, уверенных в себе и — жестоко ненавидящих англичан!

С теми и другими шли индейцы почти из ста племен — краснокожие воины, для которых сражение было некогда делом чести, теперь же — кровожадные мстительные существа, заложившие души великим Белым Отцам из-за моря, которые споили их виски, подкупили оружием, довели до безумия разжиганием ненависти и платили им за человеческие волосы.

Гордая старая Англия!

Рыцарственная Франция!

Поглощенный размышлениями о гордости, благородстве, любви, Джимс не заметил, как зиму сменила весна, весну — лето. Только одна любовь не позволяла ему поддаться искушениям, которые со всех сторон все плотнее обступали его, — любовь к матери: ведь счастье Катерины было альфой и омегой существования ее мужа и ее сына. Джимс прекрасно понимал, что в час, когда трое из каждых четырех способных носить оружие мужчин с берегов Ришелье готовились присоединиться к армии Дискау, когда половина его знакомых из владений Тонтера уже отправились сражаться с Брэддоком, когда леса шелестели от осторожной поступи раскрашенных дикарей, когда француз, не поднявшийся по призыву своей страны, переставал быть французом, его душевное напряжение не идет ни в какое сравнение с тем, что приходится переживать его отцу. Несмотря на безмерную любовь к Катерине, Анри душой и телом принадлежал Новой Франции, и теперь, когда другие мужчины, не щадя жизни, грудью стали на ее защиту, ему понадобилась вся его воля, чтобы совладать со страстным желанием принести родине такую же жертву. Джимс и его отец еще никогда не были так близки друг другу, как в эти недели душевной борьбы и смятения чувств. Мучительным был для них день, когда Дискау с войском в три с половиной тысячи человек поднялся вверх по Ришелье и, разбив лагерь на одном из участков владений Тонтера, навсегда превратил его в выжженную землю.