Распростертый на камнях сенека слегка пошевелился.

Снаружи наступила зловещая тишина.

Наконец Вояка понял, что натворил, и замолк. Все трое скорее почувствовали, чем услышали, мягкие бархатные шаги безмолвной цепи, которая медленно окружала их смертельным кольцом.

Воин-индеец открыл глаза. Ухом он почти касался стены и расслышал шаги, едва ли более громкие, чем шорох листьев, падающих с засохшего дерева. Индеец увидел женщину с длинными волосами и душившего его мужчину — белолицых, обнимающих друг друга; они были так близко, что он мог бы дотянуться до них рукой. Он снова закрыл глаза, притворяясь, будто теряет сознание. Но его пальцы с проворством змеи незаметно скользнули по каменному полу и нащупали томагавк, брошенный белым человеком.

Минут через двадцать после того, как Вояка выдал их убежище, Джимс и Туанетта стояли на солнце. Много загадочного случилось за это время. Невидимые руки вытащили индейского воина из каменного мешка, после чего наступила пауза: возбуждение индейцев несколько улеглось, и они не спеша принялись вполголоса обсуждать положение. Затем кто-то на корявом французском окликнул беглецов и приказал им выйти из укрытия. Те повиновались; первым выполз Джимс, за ним Туанетта и, наконец, Вояка — с понурым видом зверя, который знает, что впал в немилость.

Удивительный и неожиданный прием оказали пленникам их увешанные скальпами враги. На кряже собралось около тридцати сенеков — в основном люди молодые, прекрасного телосложения, с живыми глазами и тонкими чеканными лицами. Туанетта рассматривала их с испугом, смешанным с восхищением. Они напоминали бегунов, готовых сорваться с места. Их тела были менее обнажены и не так раскрашены, как у могавков. Во все глаза глядя на юношу с луком за плечами и девушку со спутанными блестящими волосами, индейцы, как и их пленники, не скрывали изумления и даже одобрения. Казалось, они не могли поверить, что эти двое так ловко провели их и в придачу захватили их товарища. Однако им пришлось признать этот факт — что они и сделали, стараясь не выдать свои противоречивые чувства. Причина подобного отношения заключалась прежде всего в стоящем перед ними молодом дикаре. На его шее рдели багровые полосы, как будто его только что вынули из петли, два орлиных пера были сломаны, ободранное о камни плечо кровоточило, глаза были такими же пронзительными, как глаза птицы, чьи перья украшали его прическу. Очевидно, он пользовался большим влиянием в отряде. Рядом с ним стоял индеец гораздо старше его, еще более мощного телосложения и с лицом, покрытым таким количеством шрамов, что с него не сходило свирепое и жестокое выражение.

Старик обращался к молодому человеку на языке сенеков.

— Итак, это и есть мальчик, захвативший моего храброго племянника в плен, из которого его спас вой собаки!

Услыхав насмешливые слова старика, молодой сенека нахмурился.

— Он мог бы убить меня! Он сохранил мне жизнь!

— Этому молодому оленю ты должен отдать одно из своих перьев!

— Я должен отдать ему два пера — одно для него, второе для девушки, чье присутствие, скорее всего, и остановило его руку.

Старший индеец что-то проворчал.

— Он силен на вид и может отправиться с нами. Но девушка похожа на сломанный цветок — вот-вот упадет. С такой обузой наш путь станет намного труднее. А нам надо спешить. Выбора нет — пусть один из них достанется твоему томагавку, а второго мы заберем с собой.

Услышав приказ старика, Джимс неожиданно вскрикнул и, к немалому удивлению дикарей, заговорил на их языке. Лица индейцев вновь смягчились. Благодаря урокам Хепсибы Адамса и дружбе с Большим Котом и Белыми Глазами Джимс встретил этот час во всеоружии. Язык у него заплетался, слова путались, в речи случались пробелы, восполнить которые помогало воображение, — но он рассказал свою историю. Интерес, с каким индейцы слушали его рассказ, окончательно убедил Джимса, что они непричастны к гибели его родителей и близких Туанетты. Он показал рукой на девушку и подробно описал, как могавки убили его отца и мать и всех, кто жил во владениях отца Туанетты; как они вместе бежали; как прятались в старом доме и как он убил из лука белого человека, который стрелял в него из ружья. Он молил за Туанетту, как когда-то Большой Кот при нем молил своего отца сохранить жизнь сломавшей лапу собаке. Он обнажил грудь, совсем как индейский мальчик в тот далекий день, когда он потребовал от отца лучше отнять у него жизнь, чем любовь его четвероногого друга. Бронзовый от загара, растрепанный, с длинным луком в руке, Джимс являл собой живую картину мужества и красноречия, которая до последнего дня жизни не изгладилась из памяти Туанетты. Понимая, что Джимс сражается за нее, девушка гордо выпрямилась и стояла с высоко поднятой головой, бесстрашно глядя на предводителя индейского военного отряда.

К тому времени в пограничной истории за Тайогой уже утвердилась репутация человека вежливого и обходительного. Он слушал с вниманием; там, где у Джимса иссякал словарный запас, про себя восполнял пропуски, соединяя и логически выстраивая разрозненные фрагменты рассказа. Когда юноша закончил, он произнес несколько слов, и двое его людей бегом бросились вниз по направлению к ферме Люссана. Затем он задал Джимсу несколько вопросов, из которых тот заключил, что сенеки, не дойдя до земель Люссана, услышали выстрел и в поисках стрелявшего напали на их след на лесистом склоне примерно в полумиле от заброшенного дома. Когда юноша говорил о могавках, уродливое лицо Тайоги потемнело, в чем Джимс увидел отражение извечной ненависти и зависти сенеков к могавкам, хотя и те, и другие входили в состав единого мощного союза. То, что Джимс и Туанетта пострадали от руки восточных соперников сенеков, было пусть небольшим, но весомым доводом в их пользу.

Закончив краткий допрос пленника, Тайога снова обратился к молодому индейцу.

— Я думаю, этот мальчик великий лжец, и я послал за подтверждением своей догадки, — сказал он. — Если он не пронзил стрелой друга могавков, как похваляется, — он умрет. Если же он сказал правду, она послужит доказательством его правдивости и в остальном. Тогда ему будет позволено отправиться с нами. Его спутнице тоже, но до тех пор, пока ноги ее не устанут настолько, что только смерть сможет дать им отдых.

Затем он обратился к Туанетте и на ломаном французском, каким он приказал им выйти из убежища, сказал:

— Если ты не сможешь поспеть за нами, мы убьем тебя.

Готовясь к предстоящему испытанию, Туанетта поспешно заплела волосы в косу. К ней подошел Джимс, и она прочла в его глазах мучительное сомнение.

— Я выдержу, Джимс, — ласково сказала она. — Я знаю, что ты говорил им, знаю, что они думают. Но я выдержу. Выдержу! Я буду жить — мы будем жить. Я так люблю тебя, что меня ничто не в силах убить — даже томагавк.

К ним подошел высокий молодой воин. В толпе индейцев он был их единственным другом.

— Я Шиндас, — сказал он. — Мы идем в далекий город — до него очень долгий путь. Это Ченуфсио. Между ним и нами много лиг по лесам, холмам и болотам. Я твой друг, потому что ты был мне братом и позволил жить. Я должен тебе два пера со своей головы. Я забрал твой томагавк из-под камней — я не хотел, чтобы ты употребил его и тебя убили. Ты любишь эту белую девушку. Я тоже люблю одну девушку.

Слова сенеки не только вселили в Джимса надежду, но и потрясли его. Значит, эти дикари из Ченуфсио, Потаенного Города, который даже предприимчивый Хепсиба Адамс считал особым миром: попасть туда было его самой заветной мечтой. Потаенный Город! Душа и сердце племени сенеков, их таинственное Уединенное Место! Город лежал на огромном расстоянии от Ришелье, за землями онейдов, онандагов, каюгов, в стране, омываемой водами Онтарио с одной стороны и Эри — с другой, между которыми, как слышал Джимс, ревут Великие Водопады. Однажды дядя сказал ему: «Ты должен стать очень сильным, прежде чем отправиться туда. Потому-то сенеки, способные совершать такие переходы, и есть самые прекрасные из всех двуногих существ».