— Джимс, дорогой, нам надо спрятаться, — молила она. — Нам надо спрятаться.

Джимсу не сразу пришло на ум, что тщетно пытаться спрятаться, раз следы их отчетливо видны на покрытой инеем земле. Но голос Туанетты, имя, каким она назвала его, побудили отказаться от намерения, которое неминуемо погубило бы их.

— Я знаю одно место, — говорила Туанетта. — Надо спешить!

Туанетта побежала первой, и Джимс поспешил за ней в соседнюю комнату с разрушающейся лестницей. На полу комнаты играл солнечный зайчик, и через впустившее его окно с выбитыми стеклами они мельком увидели могавков. Краснокожие убийцы задержались на краю поляны. Внимательно прислушиваясь к тишине, они стояли неподвижно, точно каменные изваяния. В ожидании более холодных дней их тела были обнажены до пояса и блестели от жира и краски. Туанетта не дала Джимсу задержаться в комнате, и лестница жалобно заскрипела у них под ногами. С верхней ступени Джимс посмотрел вниз и увидел, что их следы четко выделяются на толстом слое пыли, покрывающем пол и лестницу. Если могавки придут в дом, подумал Джимс, то участь Туанетты и его самого можно считать решенной, но поскольку добраться до них индейцы смогут только по этой ветхой узкой лестнице, то все его двадцать стрел непременно попадут в цель.

Приведя Джимса в комнату наверху, Туанетта сразу подошла к похожей на стенную панель доске, и через секунду они заглядывали в пропахший плесенью мрак просторного помещения под самой крышей, которое мадам Люссан использовала вместо чердака. Стоило свету впервые за долгие годы прорезать тьму, как по чердаку забегали мыши.

— Мадам Люссан привела меня сюда после твоей драки с Полем Ташем, — прошептала Туанетта. — Свое перепачканное платье я забросила вон туда, в самый конец.

Даже несмотря на близость индейцев, при этом воспоминании голос Туанетты задрожал от волнения.

Джимс смотрел на узкую щель в стене, оставленную Люссаном в качестве окна и амбразуры для защиты от врагов. Вчера… Поль Таш… Туанетта — маленькая принцесса в платье для верховой езды, с блестящими локонами… И вот теперь они вдвоем в той самой комнате, где она так люто его ненавидела! Джимс подошел к окну, Туанетта встала рядом с ним. Никем не замеченные, они смотрели в прямоугольную щель, затененную навесом крыши. Солнце поднялось еще недостаточно высоко, чтобы согреть белую от инея землю. Духи вод и лесов превратили поляну в рай, который, как драгоценный камень, ограненный морозом, сверкал в окружении золотых и белых деревьев и густых зарослей орешника, объятых языками желтого пламени. В глубине этой чистой, прекрасной сцены неподвижно стояли могавки, и по их позам Джимс понял, что они случайно вышли на поляну. В дальнем ее конце на фоне зарослей стояла дюжина воинов, и двенадцать пар глаз с напряженным вниманием рассматривали заброшенный дом. Но ни один из безмолвных дикарей не протянул руку к томагавку, луку или ружью.

Заметив это, Джимс с надеждой прошептал:

— Они видят, что усадьба покинута людьми, и если не заметят наших следов, то не подойдут ближе. Туанетта, посмотри! С ними белый человек в ошейнике пленника!

Джимс замолчал. Среди наблюдавших за домом он заметил движение, словно чья-то команда вернула их к жизни. Предводитель, индеец с тремя орлиными перьями в волосах, шагнул на поляну — высокий мрачный великан, по-военному раскрашенный красной, черной и охристо-желтой красками, кроме полного вооружения обремененный лишь скудной поклажей воина. У пояса дикаря висело несколько скальпов, в которых при каждом шаге играли лучи солнца. Среди них был женский скальп с такими длинными волосами, что беглецы не могли его не заметить. Туанетта вздрогнула, громко вскрикнула, но все же возблагодарила Бога за то, что волосы были светлы, как день, и совсем не походили на мерцающее черное облако волос Катерины. Туанетте стало дурно, и она закрыла глаза, чтобы не видеть страшных трофеев удачливого воина. Когда она снова открыла их, четыре десятка воинов гуськом шли за предводителем, бросая по сторонам вороватые взгляды. Они прошли в сотне футов от того, что некогда было домом Люссана. У многих за поясом блестели на солнце свежие скальпы. С индейцами шли двое белых мужчин и мальчик со связанными руками и удавкой на шее. Из своего окна Туанетта и Джимс ясно видели на белом инее предательские следы в опасной близости от вереницы врагов; возьми индейцы чуть правее, они обнаружили бы не только пустоту и бестелесных призраков. Лишь после того как последний могавк скрылся за деревьями на противоположной стороне поляны, Туанетта устало взглянула на Джимса. Красная смерть прошествовала безмолвно: ни звука приглушенного голоса, ни стука дерева о сталь, ни хруста примятой травы или валежника под тяжестью восьми десятков обутых в мокасины ног. Индейцы ушли, но мир с их уходом не ожил. Вороны не вернулись на луг. Голубые сойки улетели на безопасное расстояние. Дятел перебрался на пень подальше от поляны. Даже в старом доме не слышалось мышиной возни и писка — ничего, кроме бешеного стука трех сердец: двух человеческих и одного собачьего.

И тогда Джимс заговорил.

— Готов поклясться, что с ними был белый человек. Свободный белый человек в этой раскрашенной толпе, и у его пояса висели длинные волосы, — сказал он.

— Я заметила светлые волосы и не такую темную, как у индейцев, кожу, но подумала, что меня обманывает зрение, — ответила Туанетта.

— Англичанин, — сказал Джимс, — убийца ради денег. Один из тех, о ком говорил мне дядя Хепсиба.

— Но… он может быть и французом.

Они стояли, глядя друг другу в глаза: она — дочь аристократов Старой Франции, он — сын свободных граждан Нового Мира; и когда ее руки медленно поднялись к его лицу, лук и стрелы Джимса упали на пол. Впервые в жизни Туанетта приблизила свои губы к его губам.

— Поцелуй меня, Джимс, и помолись со мной. Возблагодарим Бога за милосердие, которое он явил нам!

Трепещущие губы Туанетты на мгновение слились с губами Джимса.

— Прости меня за все, — проговорила она.

Туанетта выскользнула из объятий Джимса, и лицо молодого человека осветил отблеск прежней мальчишеской мягкости и красоты. Джимс стал первым спускаться по лестнице.

Они не сразу вышли из дома, а остановились у низкой двери, прислушиваясь к наружным звукам и стараясь понять, нет ли на поляне какого-нибудь движения. Вояка не сводил глаз со стены леса. Солнце поднялось выше, под его разрушительными лучами исчезли хрупкие создания мороза, и сказочные города и королевства уступили место куда менее красочным покровам осени. Земля вновь ожила. Бойкие компании белок устроились в кустах, и беличьи лапки мягкой дробью застучали по крыше дома. Дятел вернулся на старый пень и забарабанил по нему клювом, отыскивая личинки. Вояка шевельнулся и глубоко вздохнул, словно теперь он снова мог дышать полной грудью. Когда над их головами раздалась гортанная, похожая на приглушенный смех песня белки, Джимс повернулся к Туанетте.

— Они ушли, — сказал он. — Но кто-то мог и остаться. Поэтому не будем спешить.

Теперь им легче было говорить о смерти, разрушениях, как будто с течением времени все пережитое стало менее ужасно. События вторгались в их жизнь с поразительной быстротой, словно прошли дни и недели, а не часы, и Туанетта спокойно, как о далеком прошлом, рассказала Джимсу о трагедии в Тонтер-Манор. Ее мать за два дня до нападения индейцев уехала в Квебек. Туанетта благодарила Бога за избавление матери, но, когда она говорила об этом, в ее голосе не слышалось особенной радости. Подробностей случившегося она не могла припомнить; все было внезапно и ужасно, как огненный поток в черноте ночи. Питер Любек был с армией Дискау, и Элоиза, его молодая жена, перебралась к ней. Когда рано утром напали индейцы, они спали. Послышалась пальба, и на весь дом прогремел голос отца. Они вскочили с кровати. Отец вошел в комнату, велел им одеться и никуда не выходить. Туанетта не знала, что случилось, пока не выглянула в окно и не увидела сотни голых дикарей. Она бросилась за бароном, но его уже не было. Когда она вернулась в комнату, Элоиза исчезла, и с тех пор она ее не видела. Со всех сторон неслись пронзительные вопли, дикие крики. Туанетта поспешно оделась и, несмотря на приказ отца, спустилась вниз, громко зовя его и Элоизу. Парадные комнаты дома были полны огня и дыма, и, когда она прибежала на половину прислуги, путь назад ей отрезала огненная стена. На ее крики никто не ответил. Тогда-то она и вспомнила про мельницу, по словам отца, недоступную для огня и пуль. Она спустилась в погреб, через него пробралась в короткий подземный проход, а оттуда — в выложенный камнем и дерном наземный ледник, где зимой хранились фрукты и овощи. Она спряталась в нем и через некоторое время осмелилась приоткрыть дверь над головой. Везде бушевал огонь, и поблизости было видно всего несколько индейцев — должно быть, худшее уже свершилось. Издалека, оттуда, где дикари нападали на дома фермеров, неслись душераздирающие крики. Она выбралась из погреба и споткнулась о тело мельника, старика Бабэна, который упал с мушкетом в руках. Туанетта подняла мушкет и пошла к мельнице. Индейцев она больше не видела. В башне она почувствовала головокружение и едва не потеряла сознание. Немного придя в себя, она выглянула в узкое окно и увидела, что с юга к мельнице приближаются четверо незнакомцев. Она не сомневалась, что это белые, но боялась обнаружить свое присутствие. Вид их был ужасен. Они походили на чудовищ, пришедших взглянуть на мертвецов. И теперь, увидев среди могавков белого человека, Туанетта окончательно уверовала, что те четверо принадлежали к той же кровожадной банде и она поступила благоразумно, не выйдя из укрытия25. Мушкет Бабэна оказался заряжен, и она очень пожалела, что не попыталась застрелить хоть одного убийцу. И в Джимса она стреляла, приняв его за бандита, который отстал от отряда.