Равнодушие Марии-Антуанетты причиняло мальчику боль, но он продолжал думать о ней, поскольку на многие и многие мили вокруг не было ни одного ровесника, который помог бы Джимсу забыть ее.
Однако с прошлой осени, после приезда в поместье сестры мадам Тонтер и ее сына Поля, над мечтами Джимса стали сгущаться все более и более темные тучи, пока, наконец, в прошлый четверг их окончательно не вытеснили картины будущего мщения молодому человеку, который насмеялся над ним, унизил его и, забыв об элементарном приличии и такте, купался в лучах благоволения Марии-Антуанетты.
Хотя надежды Джимса на дружбу с Туанеттой в значительной степени пошатнулись, теперь у него появился повод обвинить в своей неудаче богатого, высокомерного юнца с презрительно-самодовольными замашками, кичившегося зелеными и розовыми бархатными костюмами, кружевными манжетами, шитыми золотом воротниками и шпагой с серебряным эфесом. Вражда Джимса к племяннику мадам Тонтер родилась не на пустом месте: Поль Таш, сын офицера квебекского гарнизона, замешанного во все интриги интенданта, окончательно разбил его и без того слабые надежды произвести впечатление на дочь владетельного сеньора. С приездом Поля, который был на два года старше и на голову выше Джимса и щеголял манерами, каким обучают в Квебеке молодых джентльменов, Туанетта стала выказывать своему соседу еще большее пренебрежение, чем прежде. Не далее как сегодня она даже не попыталась скрыть удовольствие, когда Поль с ехидной усмешкой на смуглой физиономии спросил: «Ты, наверное, очень устал, малыш, пока пешком добирался сюда из своего леса? Неужели твоя матушка позволяет тебе заряжать это длинное ружье порохом и пулями?» Джимс застыл на месте — кровь бросилась ему в лицо, язык словно одеревенел, сердце едва билось; а тем временем Поль, надутый как индюк, смерив его презрительным взглядом, удалялся, уводя Туанетту. Вся эта сцена теперь ожила перед глазами Джимса, доставляя ему невыразимые мучения. Самое ужасное было то, что он не сумел ничего ответить или предпринять, а как последний дурак проглотил оскорбление, словно воды в рот набрав. Джимс понимал, что потерпел полное фиаско, и оттого на душе у него скребли кошки.
Джимс очень обрадовался, когда родители устроились отдохнуть на огромном камне, невдалеке от того места, где начинается тропа. Теперь у него появилась возможность продолжить путь одному и без помех, в свое удовольствие, отвалтузить кузена Туанетты, не смущаясь близостью тех, кто шел за ним по пятам. Но к тому времени, когда Вояка подвел хозяина к кромке высокого плато, густо поросшего развесистыми каштанами и сочной травой, его жажда мщения поостыла.
Вдруг Вояка остановился и прижался костлявым боком к коленям Джимса. На несколько мгновений пес застыл в стойке, затем с таким видом опустил лапу на землю, что его хозяин задрожал от нетерпения. Собака и мальчик стояли на краю усыпанной цветами и окруженной каштанами лужайки, которую Катерина утром назвала танцевальным залом лесных фей. Словно ограда, воздвигнутая самими феями, чтобы скрыть от любопытных глаз их веселые забавы, лужайку окружало кольцо густого орешника. Площадку для игр лесных обитателей заливало солнце, и Джимс твердо знал, что в ее дальнем конце, ярдах в ста от него, за густыми кустами происходит что-то интересное.
Он бросился на землю и притаился за гнилым стволом огромного дерева, поваленного ветром лет сто назад. Вояка подполз к хозяину и положил морду на ствол. Минута проходила за минутой, но ни собака, ни мальчик не проявляли нетерпения. Они лежали так тихо и неподвижно, что любопытная рыжая белка внимательно обследовала их и чуть было не устроилась отдыхать на ружье Джимса. Над землей поднимались хрупкие стебельки фиалок и анемонов, но Джимс не обращал внимания на примятое его коленями белое, розовое и голубое многоцветье. Он не сводил глаз с дальнего конца лужайки.
Еще минута шуршащей неподвижности, и на солнце важно выступил великолепный индюк. Весил он, как показалось Джимсу, не меньше двадцати фунтов. У индюка была кроваво-красная голова, грудь отливала золотом и перламутром, пышное оперение свисало до самой земли. То была гордая, совершенная птица, презирающая все и вся в своих зеленых владениях. Индюк захлопал крыльями и в знак полного довольства собой принялся с напыщенным видом расхаживать кругами, кудахча и покрякивая. Джимс снова подумал о Поле Таше — индюк очень напоминал мальчика из Квебека: тот тоже вечно выставлял напоказ свои костюмы и строил из себя взрослого мужчину.
Но вот Джимс затаил дыхание: стройная коричневая птица вышла из кустов и присоединилась к своему красноголовому повелителю. Тут же послышалось трепетание бархатных крыльев, и через несколько мгновений к паре, разгуливающей по лужайке, подлетели еще шесть индюшек. Индюк заважничал пуще прежнего и так распушился, что стал вдвое больше обычного. Джимсу вдруг показалось, что дамы-индейки толпятся вокруг него, будто некие Марии-Антуанетты, привлеченные пышным нарядом и умением пустить пыль в глаза. От этого зрелища Джимс еще больше возненавидел Поля Таша, и его осенила блестящая мысль: в качестве первого акта мести сопернику убить франта-индюка.
Джимс медленно убрал ружье и натянул тетиву лука. Он подождал, пока большая птица остановилась ярдах в восьмидесяти. Дюйм за дюймом он выпрямлялся на коленях, и с каждым его движением Вояка все заметнее собирался для прыжка. Когда, выбрав цель, лук застыл на месте, из горла собаки вырвалось хрипение. Стальным камертоном запела струна, и через поляну метнулась сероватая молния. Послышался глухой хлопок; все на поляне пришло в смятение, высоко в воздух взвился яркий ком, бешено забились крылья, и семь теней бросились искать спасения в кустах. Поль Таш, поверженный индюк, умирал, а семь его поклонниц — Марии-Антуанетты — в считанные секунды исчезли, словно их и не было.
И вот Джимс и Вояка стоят над индюком: глаза мальчика снова сияют, лицо раскраснелось от радостного возбуждения — ведь он не только добыл прекрасный обед на завтра, но и нанес первый, хоть и воображаемый, удар противнику.
На одном из участков древнего индейского пути, пролегавшего через Тонтер-Хилл, узкая тропа, протоптанная бесчисленными поколениями канавагов, алгонкинов и оттавов, бежала вдоль крутого склона над живописной долиной. Эта долина на многие и многие мили уходила на запад и была богата бескрайними лесами, прозрачными озерами, мирно дремлющей землей, исполненной тайны и несказанной прелести, землей, над которой лишь изредка вился дымок от индейского костра. Долине этой повезло во многих отношениях. Она раскинулась достаточно далеко от Ришелье — и потому избежала участи быть оскверненной топором белого человека — и слишком близко к длинным вигвамам могавков, чтобы остальные краснокожие могли не опасаться своих врагов с верховий Святого Лаврентия. К тому же она слишком близко подходила к владениям французов и их союзников, чтобы шесть союзных племен позволили себе вторгаться в ее пределы с намерениями более серьезными, чем отдельные охотничьи вылазки. Итак, уже многие годы в долине царили мир и спокойствие. Однако, должно быть, за протекшие века на нее устремлялись взгляды многочисленных зрителей, поскольку каменистый откос холма со стороны долины был буквально отполирован теми, кто отдыхал здесь, всматриваясь в ее заповедную даль, манящую соблазнами счастливой, привольной жизни.
С места, где стояли Катерина и Анри, раскинувшаяся внизу долина казалась огромным восточным ковром, вытканным зелеными, золотыми, черными и серебряными узорами: зелеными — где тянулась к небу первая трава и молодой листвой сквозили рощи, золотыми — где солнце высекало из крон тополей и берез снопы желтого света, черными — где хвойные деревья росли особенно густо и, тесня друг друга, образовывали сумрачные островки, серебряными — где холодным блеском царственного алмаза светились спокойные воды трех небольших озер. Катерина и Анри сидели на камне, и из долины до них доносилась едва уловимая изысканная и убаюкивающе-монотонная мелодия; она завораживала душу, успокаивала сердце и, поднимаясь вверх, смешивалась со сладким воздухом, напоенным нежным ароматом цветов и тихим дыханием земли. Лишь на рассвете да в час, когда солнце повисает над лесами на западе, готовясь нырнуть в их зеленую бездну, поднимается из долины этот звук — песнь тысяч и тысяч белок. Должно быть, испокон веков звучит она здесь: ведь недаром в самых древних индейских преданиях камень, на котором сидели Катерина и Анри, уже назывался Беличьей Скалой.
