— Скажите им, что человек, который был найден, теперь — потерян.

— Но имейте в виду, что вам здесь придется, пожалуй, терпеть недостатки. Я даже не знаю, всегда ли полезны для здоровья кокосовые орехи, да и на других деревьях навряд ли имеются фрукты во всякое время года.

— Не беспокойтесь. У меня есть ружье, да и вы мне оставите еще оружия; кроме того, будут приставать сюда суда, так что у меня всегда будет возможность сделать новый запас провизии. А рыбная ловля? Потом я могу насадить овощей, на этой почве урожай должен быть обильный. Да, наконец, у меня целый ящик инструментов; я знаю и плотничные, и слесарные работы. Тысячи бедняков, снующих по улицам больших городов, с радостью променяли бы свое жалкое существование на мое одиночество и благосостояние.

Я не стал более уговаривать Мрамора, подумав, что он теперь не нормален. На. следующий день закипела работа. Мед, английские товары и многое из французского груза перевезли на остров. Мрамор оставался непоколебим в своем решении, начав с того, что он отказался от командования «Полли», которое я передал одному из наших офицеров, весьма способному молодому человеку.

Через неделю, потеряв всякую надежду добиться чего-либо от Мрамора, я отдал приказ отправляться в путь, предупредив офицера, чтобы он объехал мыс Горн и всячески постарался бы миновать Магелланов пролив.

Я написал судовладельцам обо всем случившемся, сообщил им свои проекты относительно дальнейших оборотов; что же касается Мрамора, то ограничился тем, что объяснил его самовольную отставку чувством деликатности, заставившим его сложить свои обязанности с момента отнятия у французов судна, но что на будущее я принимаю на себя ответственность за их интересы. Итак, шхуна ушла с этими депешами.

«Кризис» уже давно был готов к отплытию, но я все медлил из-за Мрамора. Я попросил майора Мертона повлиять на него, но майор сам слишком сочувствовал проекту Мрамора, чтобы отговаривать его. Увещания Эмилии тоже ни к чему не привели. Нечего делать: волей-неволей пришлось покориться.

Истощив весь запас красноречия, нам оставалось употребить все меры для улучшения положения Мрамора.

Собрав, по возможности, строительный материал, мы ему живо соорудили хижину, в которой он мог укрываться в непогоду, в двенадцать футов в ширину и в восемнадцать в длину, затем сделали в ней окна и дверь. Хотя климат здесь был жаркий и камина не требовалось, все же мы поставили около хижины печку, сделанную французами; она легко передвигалась с места на место даже одним человеком. Мы даже вспахали часть земли и обнесли ее изгородью, чтобы предохранить от домашней птицы. Так как нас работало около сорока человек, на острове скоро установился порядок; я принимал во всем такое деятельное участие, как мать, готовящая приданое своей дочери.

Мрамора почти не было с нами во все это время, он жаловался, что ему ничего не останется делать после нас, а на самом деле был счастлив, видя с какой заботливостью мы относились к его благоустройству.

Предполагая, что Мрамору в конце концов одиночество наскучит и ему захочется направиться в другие места, я принялся за устройство для него шлюпки, в которой приказал сделать всевозможные приспособления для борьбы с бурей.

Мрамор следил с любопытством за нашей работой. Однажды вечером, когда уже все было кончено и я объявил, что мы выезжаем на следующий день, он отвел меня в сторону с таинственным видом, как будто собирался сообщить нечто важное. Он был сильно взволнован, рука его дрожала.

— Да благословит вас Бог, Милс! Единственно, что у меня есть дорогого на всем свете, это вы, мой друг. Вы еще молоды, неопытны, а потому не отговаривайте меня от моего решения. Все, о чем я вас прошу в настоящую минуту, — это прекратить, наконец, приготовления для меня, а то, право, мне ничего не останется делать. А потом имейте в виду, что я и сам сумею оснастить эту шлюпку, без посторонней помощи.

— Да я в этом не сомневаюсь, друг мой, но я боюсь, что вы сами не захотите этого сделать. Я все еще не теряю надежды, что вы нас догоните и займете на «Кризисе» свое прежнее место.

Мрамор отрицательно покачал головой. Мы сделали несколько шагов в молчании. Вдруг он обратился ко мне дрогнувшим голосом: — Милс, ведь вы будете сообщать мне о себе?

— Каким же образом? Вы сами знаете, что между этим островом и Нью-Йорком не существует еще почтовых путей.

— Да, я говорю глупости. Совсем потерял память. Конечно, когда вы уедете, для меня настанет конец всяких сношений с миром. Но что же делать? Может быть, мне уж немного осталось жить.

— Ну, полно, Мрамор; еще не поздно, поезжайте с нами, хотя из дружбы ко мне.

Целый час я уговаривал его — и все напрасно. Наконец я решительно объявил, что «Кризис» более ждать не может.

— Я это знаю, Милс, а потому кончим все эти разговоры. Да вот, кстати, и Неб идет за вами. Спокойной ночи, дорогое мое дитя. Господь над вами!

Я оставил Мрамора, все еще надеясь, что тишина ночи подействует на него благотворно и он образумится. У себя на «Кризисе» я сделал распоряжение, чтобы на следующий день, с восходом солнца, весь экипаж был бы в сборе для снятия якоря.

В назначенный час Талькотт явился сообщить мне, что все готово. Я назначил его старшим лейтенантом, а в помощники дал ему юного филадельфийца. Этот молодой человек обладал всеми качествами для морской службы, даже с излишком: любил выпить. Но пьяницы не вредят на судне, где господствует порядок и дисциплина.

Итак, Талькотту велено было отчаливать. Я же отправился в лодке на остров сделать последнюю попытку увезти с собой Мрамора. Но ни его, ни шлюпки нигде не было видно; по всей вероятности, он спрятался за погибшим французским судном.

Нечего было делать: пришлось поднять паруса и выехать из бассейна. Положительно, Мрамор пустился в море совсем один. Несколько часов мы еще прождали у скалы. Я все колебался. Но, наконец, «Кризис» стал быстро удаляться от земли и исчезать в волнах.

Я потерял последнюю надежду увидеть когда-либо Моисея Мрамора, это сознание наполнило мое сердце невыразимой горечью.

За обедом мы сошлись с майором и его дочерью. Понятно, разговор зашел об исчезновении нашего старого товарища.

— Как жаль, — сказал Мертон, — что из ложного самолюбия Мрамор отказался отправиться с нами в Кантон; там он всегда мог бы перейти на другое судно, если бы захотел.

— Но зато мы это сделаем, милый папа, не правда ли? — сказала Эмилия, подчеркивав свои слова. — Пора освободить мистера Веллингфорда от наших особ.

— Так по-вашему выходит, мисс Мертон, что такое милое общество для меня в тягость? — с живостью возразил я. — Но я уверен, что вы думаете не то, что говорите. Для меня же тем приятнее, чем дольше мы останемся вместе и чем дольше я буду пользоваться вашим обществом.

По-видимому, Эмилия осталась довольна моим ответом; отец же ее после минутного молчания сказал: — Но для меня крайне стеснительно, что мы столько времени сидим на шее мистера Веллингфорда, который отказывается, забывая даже выгоду своих судовладельцев, принять от нас плату за проезд, чтобы покрыть хотя свои расходы. И как только мы приедем в Кантон, то перейдем на первое английское судно, которое согласится принять нас.

Я стал горячо протестовать против подобного решения, однако не нашел сказать ничего достаточно убедительного.

Несколько недель плыли мы по Тихому океану. Благодаря обществу Мертонов, для нас с Талькоттом время шло незаметно.

Наконец мы въехали в Китайское море; я собрался в Кантон, предварительно высадив своих пассажиров в Вампоа, где мы расстались, обещаясь повидать друг друга перед отъездом. Дел у меня оказалось по горло. Надо было сбыть сандал, меха, приобрести партию чая, нанки, фарфора, одним словом, всего того, что значилось в инструкциях, данных капитану Вильямсу. Я воспользовался случаем для покупки для себя лично некоторых вещиц, которые бы доставили удовольствие будущей хозяйке Клаубонни. Это лучшее употребление, которое я мог сделать своим сбережениям.