— Мерси, Люси, мерси! Но это не то. Вы слышали о здоровье Грации?

— О, Руперт говорил мне, что она чувствует себя прекрасно. Но я должна поскорей увидеть ее. Грация и Люси рождены не для того, чтобы расстаться друг с другом. Вот и карета. Вы зайдете ко мне завтра утром?

— Нет, не могу. Я уезжаю завтра в Клаубонни при начале отлива, в четыре часа утра. Спать буду в шлюпке.

Майор подсадил ее в карету, а я долго еще стоял, смотря ей вслед.

Я пришел к «Веллингфорду» около одиннадцати часов и нашел там Неба, ожидающего меня с багажом. Я не мог дождаться завтрашнего дня и велел немедленно распустить паруса. В Клаубонни мы прибыли в восемь часов утра.

Лишь только я вышел на берег, мне встретился мистер Гардинг. Как и всегда, добрый старик несказанно обрадовался мне.

— С благополучным приездом, дорогое дитя мое! — воскликнул он, увидев меня издалека. — А, Милс, когда же наступит конец вашему честолюбию? Довольно вам гоняться за деньгами; разве в них счастье?

— Что бы там ни было, дорогой мой, — ответил я, — но я скорблю о потере вашей уважаемой родственницы; позвольте поздравить вас, что достояние ваших предков перешло в ваши руки. В этом смысле оно для вас должно быть дорого.

— Конечно, друг мой. Но все принадлежит не мне, а Люси. Вот я могу сказать правду, хотя Руперт скрывает ее от всех. Я назначен душеприказчиком, и мне приходится теперь делать столько расчетов, вычислений, выдавать расписок, что я не знаю, выдержу ли долго; мне едва хватает времени на мои духовные обязанности.

— Ничего, дорогой мой, за вас я спокоен. Но что Грация, вы ничего мне не говорите о ней?

Мистер Гардинг вдруг переменился в лице.

— А, Грация! — ответил он нерешительно. — Она здесь, милое дитя, но ни ее прежней веселости, ни ее здоровья как не бывало. Я за нее вдвойне радуюсь вашему возвращению. Я серьезно опасаюсь за нее; надо непременно позвать доктора. Она всегда казалась не от мира сего, теперь же она представляется мне серафимом, оплакивающим грехи человечества.

— Я боюсь, не опасна ли болезнь Грации?

— Будем надеяться, что нет, дитя мое. Она изменилась, это верно, но теперь ее ум, мысли, привязанности — все обращено к Богу. Она читает только религиозные книги, мечтает, и я убежден, что все остальное время она проводит в молитве. Вот почему она избегает общества и, несмотря на всю свою любовь к Люси, отказывается от ее приглашений погостить в Нью-Йорке, хотя отлично знает, что Люси не может ездить в Клаубонни.

Мне теперь стало ясно. Каждое слово опекуна раздавалось в моих ушах, подобно погребальному звону. Как я любил мою сестру!

— Грация ждет меня? — осмелился я, наконец, спросить, хотя голос мой сильно дрожал.

— Да, конечно, и очень обрадуется увидеть вас. Ведь вы, Милс, для нее первый на свете после Бога!

Как бы я был счастлив, если бы это была правда! Но увы! Я знал, что оно было не так.

— Люси думает побывать летом в Клаубонни? — спросил я.

— Надеюсь, хотя она не может располагать своим временем. Вы видели ее брата, Милс, не правда ли?

— Я встретил его на улице, затем видел в театре с Мертонами и Люси. Молодой Дреуэтт был тоже там, со своей матерью.

Добрый пастор посмотрел мне прямо в глаза.

— Что вы думаете об том молодом человеке? — спросил он, сам того не подозревая, что вонзает мне нож в самое сердце. — Нравится он вам?

— Я понимаю, вы намекаете на то, что мистер Дреуэтт просил руки мисс Гардинг.

— Я бы вам не доверился, если бы сам Дреуэтт не говорил бы об этом всем и каждому.

— Конечно, ввиду устранения других претендентов, — сказал я с горечью, не в силах будучи побороть себя.

Мистер Гардинг показался удивленным и даже рассерженным моим замечанием.

— Я от вас не ожидал, этого, дитя мое, — сказал он. — Зачем видеть в людях дурное? Чего же тут неестественного, что Дреуэтт старается обеспечить за собой право на Люси? И какое в том зло, что он говорит вслух о своих чувствах?

Я был не прав и вполне заслужил этот урок, а потому и постарался смягчить свою вину: — Мое замечание неуместно, я сознаюсь в этом, тем более, что его ухаживания начались еще до смерти миссис Брадфорт, следовательно, у него нет корыстных целей.

— Совершенно верно. Вы привыкли к Люси с самого детства, любите ее, как сестру, и вам, понятно, странно, что она может возбудить серьезную страсть, но вы сами знаете, что она действительно обаятельна, хороша собой да и вообще прекрасная девушка.

— Кому вы это говорите и кто в этом убежден более меня?! Но что касается Грации, — я задыхался, — мне всегда казалось, что она любит жизнь, теперь же она всецело отдается Небу!

— Хотя я ничего не вижу опасного для здоровья молодой девушки в такой религиозной экзальтации, но наша обязанность, по мере сил и возможности, привести ее в себя.

Разве я мог объяснить старику настоящую причину болезни моей сестры? Грация не могла ни с того, ни с сего впасть в такое состояние, у нее всегда было столько здравого смысла во всех суждениях! Я угадывал, что она была оскорблена и разочарована в своей привязанности к Руперту, обманута его пустым тщеславием и эгоизмом. Мы с мистером Гардингом заговорили о ферме9 о хозяйстве, и я понемногу настолько овладел собой, что мог спокойно увидеть Грацию.

Перед домом меня встретила целая толпа негров, кричавших: «Здравствуйте, хозяин! С благополучным приездом!» Но Грация ждала меня; протолкавшись сквозь толпу, я вошел в дом. У двери стояла Хлоя, негритянка, дальняя родственница Неба, исполнявшая у Грации роль горничной. Она мне приглянулась, сделала реверанс и казалась в восторге, что видит своего молодого хозяина.

— Мисс Грация послала меня сюда, хозяин, сказать, что она ждет вас в семейной зале.

— Спасибо, Хлоя. Позаботьтесь, чтобы никто не помешал нам. Я больше года не видел свою сестру.

— Конечно, да, хозяин. А Неб, где теперь этот «парень»?

— Он придет поцеловать вас через десять минут, Хлоя, а пока ведите себя хорошенько.

— О, как же! Мисс Грация обучила меня всему.

Но мне было не до болтовни, я скорыми шагами направился к нашей заветной комнате, руки мои так дрожали, что я насилу нашел задвижку. Открыв дверь, я приостановился, думая, что сестра, по обыкновению, бросится в мои объятия. Но в доме царила мертвая тишина, точно тут находился покойник. Грация сидела на кушетке, будучи не в силах подняться и двинуться от слабости и волнения. У меня не хватает слов, чтобы описать, что я чувствовал при виде ее. Я был подготовлен к тому, что она изменилась, но не ожидал найти ее стоящей одной ногой в могиле.

Грация слабо протянула мне руки; я бросился к ней, сел около нее и осторожно привлек ее к себе, как мать нежно любимое дитя. Несколько минут мы оставались так, молча, смешивая наши общие слезы и рыдания.

— Как Бог милосерден, — сказала она, наконец, — что вовремя возвратил мне тебя! Я боялась, что ты приедешь слишком поздно.

— Грация, родная моя, бесценная, что ты хочешь этим сказать? Что с тобой?

— Разве надо объяснять тебе, Милс, разве ты сам не понимаешь?

Я ничего не ответил, а только пожал ей руку? Я слишком хорошо понимал эту ужасную историю. Но для меня оставалось загадкой, как это Грация могла так глубоко любить такого ничтожного и пустого человека. Я еще не знал, до чего доходит ослепление женщины к тому, кого она искренно любит; она находит в своем кумире всевозможные совершенства, какие ей вздумаются. В невыразимой душевной скорби я проговорил довольно громко: «Подлец!» Грация, остававшаяся до этой минуты склоненной на моем плече, вдруг подняла голову. Она казалась ангелом, спустившимся на землю. От ее красоты веяло небесным сиянием. Однако ее взгляд принял выражение грусти и упрека.

— Это нехорошо, брат, — торжественно проговорила она. — Бог велит нам не то, я не этого ждала от тебя, единственного человека, который меня любит на земле.

— Но как же ты хочешь, чтобы я простил этому негодяю, который так долго обманывал мою бедную сестру, который обманывал всех нас и который бросает тебя теперь для другой из-за глупого тщеславия?