— Скажи ему ответ, чтобы его сердце выскочило, — велел Гоциридзе, и Валлеш непринужденно ответил норвежцу, что длится пограничное сражение и где развернется война — никому неизвестно.

— Правильно сказал, — одобрил Гоциридзе и, помолчав, добавил: — Война будет трудной. Хорошо бы оставить японскую армию наедине с Китаем. Пусть, кацо, поговорят по душам. Нет?

Отсюда Гоциридзе двинулся домой, держась вблизи западных берегов Японии.

На траверсе Майдзуру радист принял оживленный разговор между японскими кораблями, но разобраться в нем не мог. Стали идти осторожнее и скоро заметили на горизонте два транспорта с пятью миноносцами. Колонна шла малым ходом, без противолодочных эволюции, оживленно переговариваясь по радио и флагами. Головной миноносец конвоя скоро повернул на пройденный курс и стал быстро увеличивать ход, взяв направление на Майдзуру. За ним повернул еще один. С остальных по возвращавшимся открыли огонь. Первый из ушедших не отвечал, второй же быстро сблизился с транспортами и некоторое время шел бои о бок с ними, энергично отстреливаясь, а затем быстро и тихо погрузился в воду, невидимому потопленный экипажем.

Гоциридзе пошел в Майдзуру вслед за далеко ушедшим первым миноносцем. Тот несся, беспрерывно радируя, несколько раз меняя курс, и, когда миноносец и Л-91 сблизились на пересекающих курсах, японский корабль поднял на мачте красное знамя. Лодка вышла в надводное положение и некоторое время провожала миноносец, а когда он поставил дымовую завесу, погрузилась, продолжая следовать за ним.

Евгения очнулась в темноте. Приторный запах собственной крови, смешанный с испарениями бензина, душил ее.

Медленно и неловко она встала, не понимая, где находится. Под ногами была земля, стены какого-то строения под рукой, рваный шелк парашюта на плечах.

«Может быть, лежать, не вставая? — подумала она. — Ах, нет, все равно, лучше встану».

Пройдя несколько шагов, она упала, затем вновь поднялась, чтобы вернуться к своему самолету, в обломках которого лежали два тела.

«Лягу и умру, лягу и умру», настойчиво твердила она, думая, что надо поглядеть тела, живы ли, и сейчас же забывая об этом. Ее тошнило, и каждый уголок тела полон был дряблости, смертельной истомы и нужды в забытье.

Она упала.

Между тем бой в воздухе еще шел. Зенитные батареи стреляли не переставая, по улицам мчалась кавалерия, и огни в домах были потушены. Кое-где вставало зарево.

На рассвете Евгению подобрали местные товарищи, принесли в дом железнодорожного рабочего и, раздев, отпрянули в удивлении. Немедленно дали знать Осуде, который под вымышленным именем лежал в доме родственника в этом маленьком, тихом городишке. Он значился машинистом, пострадавшим в Фушуне от восставших китайцев, и даже получал небольшую пенсию.

— Весьма кстати, что она женщина, — сказал Осуда. — Нам будет легче с ней.

Он отдал распоряжение переодеть ее в кимоно, убрать волосы по-японски и набелить лицо, чтобы она ничем не отличалась от японки.

Была она ранена неопасно, но слабость не отпускала ее. Ни говорить, ни понимать, что ей говорят, она не могла.

Женщины занялись ее здоровьем: опускали в горячую воду, растирали тело жесткими полотенцами и поили снадобьями. Когда она стала двигать губами, грудь ее крепко-накрепко забинтовали, чтобы уменьшить объем и сделать более плоской, вновь одели в кимоно и возвели пышную прическу.

Так она была вторично представлена Осуде, и он одобрил ее вид.

— Где я? — спросила она. — И кто вокруг меня?

— Вы в городе Маебаси, в Японии, — ответил Осуда, — в семье железнодорожника. Никто не знает, что вы русская. Учитесь быть похожей на наших женщин и доверьтесь мне. Я член ЦК.

Он рассказал ей, что произошло в Японии.

Население Токио не ждало бомбардировки с воздуха, правительственная печать уверила в ее неосуществимости. Город был переполнен приезжими из провинций и войсками. Когда первые бомбы взорвали банковские и торговые особняки, город охватила растерянность. Электрические станции прекратили работу, остановились трамваи, погас свет на предприятиях. Батареи противовоздушной обороны с крыш высоких домов открыли огонь, но он еще больше напугал жителей, запутав, где свои, где чужие. Поставили дымовую завесу, но она принята была за дым пожара, и все живое, давя друг друга, ринулось на окраины и вокзалы. Легкие японские дома из дерева и бумаги не переносят больших сотрясений. Огонь разъедал квартал за кварталом даже вдалеке от бомбардировки. Семь или восемь мостов, недавно лишь отстроенных после землетрясения, были разрушены, и город распался на две половины. Улица Гинза, самая богатая улица города, горела сразу с обоих концов, а взорванный арсенал потрясал город взрывами.

Городской водопровод перестал действовать.

Телеграф и телефон замолчали, успев сообщить стране, что Токио кончен.

Еще последняя волна бомбардировщиков готовилась к залпу, а на маленьких железнодорожных станциях вокруг Токио перепуганные насмерть телеграфисты сообщали своим приятелям о катастрофе. Станции, Заводы и поселки, лежащие вокруг столицы, бросились врассыпную. Паника распространялась кругами, как рябь от брошенного в воду катя, и когда на горящих улицах Токио — в десять часов утра — появились пожарные команды и санитарные отряды, паника достигла городов в центре острова и выводила их из строя в одно мгновение.

— Токио больше нет, — сказал Осуда. — Вместо него образовалось два или три лагеря беженцев в долине Канто, да волна людей покатилась по стране. Добрый миллион людей, пересаживаясь из поезда в поезд, мчится во все стороны, останавливая работу железных дорог. Если навстречу токийскому миллиону из Осака выйдет второй миллион беженцев, война будет решена для нас в течение месяца. Заводы и фабрики станут, снабжение городов окажется парализованным, передвижение войсковых частей сорванным.

— Вспомните август четырнадцатого года, когда русские нагрянули в Восточную Пруссию, — говорил Осуда. — Восемьсот тысяч немцев беженцев направились внутрь страны. Четыреста тысяч с полозками и скотом загромождали восточно-прусские дороги, другие четыреста тысяч заполняли все станционные вокзалы до Берлина. Если бы русские сумели развить наступление, сами немцы смели бы организацию собственного государства.

Осуда рассказал Евгении, что — по слухам — были бомбардированы и военные предприятия Осака, величайшего промышленного центра Японии. На развалинах найдены, говорят, листовки с предупреждением, что налет повторится. Населению поэтому предлагалось не скапливаться в заводских и фабричных зданиях, на пристанях и в пакгаузах оборонного значения.

Осуда уложил Евгению в постель. Решено было выдать ее за пострадавшую при бомбардировке жительницу столицы. Евгения лежала, отделенная от Осуды тонкой бумажной перегородкой, дырявой во многих местах, и происходившее у Осуды было ей видно. Время от времени он громко произносил по-русски наиболее важные новости.

— Много ли наших погибло? — спросила она его.

— Да. Мы пострадали здорово.

В комнату Осуды то и дело вбегали дружинники Народного фронта. Только что погиб брат Осуды. Тотчас после бомбардировки Токио он послав был своей партией писать лозунги на стенах домов. Он писал: «Да здравствует Красная армия!», «Советы несут нам мир» и был расстрелян у незаконченной фразы: «Трудящиеся Японии…»

Друзья принесли его тело домой и узнали, что жена и трое детей погибшего убиты при бомбардировке.

Нагато Сакураи, машинист броневого поезда, сбросил свой состав под откос и командует отрядом Народного фронта я четвертом секторе Токио. Митинги — всюду. Отряды снабжения вывозят продовольствие за город, в заранее намеченные места. Отряды связи собирают брошенные автомобили и раздают их заводским дружинам и районным бюро Народного фронта.

Токио уже четыре часа, как и руках народных партий, партий мира, хоти сторонники старого режима владеют развалинами вокзалов, аэропорта и телеграфа. Большинство из них бежало в Иокогаму, хранившую верность партиям войны. В Масбаси, городке Осуды, радиостанция Народного фронта производила перекличку городов и избирала главный военный совет партий мира, центральные комитеты которых одни за другим съезжались сюда. Масбаси становился столицей революции.