— О!

…Люди из крестьянского ополчения действительно продолжали драться. Чэн этого не ожидал.

Закопавшись в глубокие ямы, засев в кусты, они били из винтовок, бросались в атаки с косами и ножами, прикидывались убитыми и нападали сзади. Загнанные в кольцо, они ни за что не хотели умирать. Пропуская мимо себя танки, они прыгали сзади на куполы башен и совали бомбы в смотровые щитки. Они переодевались в награбленные японские мундиры и нападали на японских солдат. Они прятались в садах, канавах и под мостами, проникали в устья городских улиц и запирались в пригородных фанзах.

И вот над скудным и жалким полем их ожесточенной борьбы прошли бомбардировщики второго авиадесанта. Многие из партизан, не разобрав, в чем дело, бросились назад; другие, не глядя ни на что, устремились к городу, крича, плача и стреляя в пространство. Их беспорядочная толпа неслась сквозь нули обороняющихся цепей, забрасывала своими телами пулеметы противника, резалась на ножах в переулках города. Танковая колонна авиадесанта опередила их в центре и у вокзала. Японский гарнизон отходил к железной дороге, спеша грузиться. Снова появились бомбардировщики, а за волной их нестерпимого грохота вынеслись батальоны Шершавина и молча врезались в скомканные, обезумевшие части. Батальоны шли, пригнувшись и тая в руках силу, готовую сдвинуть горы, ползли, бежали и снова шли, откинув на затылок шлемы и закатав до пояса шинели. Японцы, которым некуда было деться, встречали их жестоким огнем.

Сначала, разбросанные тонкими группами, красные постепенно и осторожно сдвигались в живые стены, а достигнув противника, ринулись яростным, ожесточенным потоком и в первый раз закричали «ура», склонив штыки на высоту пояса. Это было зрелище, более страшное, чем смерть.

Чэн, бывший в одной из первых волн, полз, плотно прильнув к земле и стараясь не поднимать высоко головы. Движение вперед давалось с трудом и утомляло волю. Но вот кто-то впереди не выдержал и пробежал десяток шагов, за ним другой, третий. Боязнь незащищенного пространства забылась. Бежать, бежать по этому широкому полю, крича и беснуясь! Но Шершавин упрямо положил людей и снова повел их медленными ползками, пока люди вновь не вскочили и не понеслись, дрожа от переполнявшей их ярости. Ничто теперь не могло сдержать их. Они бежали не быстро, но страшно: их бег был плотен, жесток, несокрушим.

Все, что хотело жить, должно было исчезнуть с их дороги.

Шершавин, час назад еще сдерживавший людское возбуждение, теперь напрягал его до последнего рывка. Он провел батальоны краем города и еще раз перехватил на штыки противника, на выходах к железной дороге, разметал грузившиеся эшелоны, разбросал кавалерию и остановился, когда почувствовал, что у него самого не осталось ничего, кроме последнего дыхания. Тогда, шатаясь, он остановил людей и в последний раз послал в дело танки. День шел на убыль, но операция, начатая с рассветом, еще продолжалась: Товарную станцию брали последней. Шершавин сам водил батальоны в атаку. Раненых складывали под навес, на мешки риса, но они с криками и воем расползались в стороны: разрывные пули, попадая в мешки, так яро разбрасывали твердые зёрна, что те пробивали кожу. Лица раненых были в крови.

Мучная пыль стояла над станцией, как дымовая завеса.

Чэн был ранен в плечо и укутывал рану, чтобы не заразить ее, но потом залепил окровавленную дыру сырой мучной лепешкой, как делали все кругом. Он долго лежал в грязи, пока не был разыскан Ю Шанем.

Не перевязывая, втащили его в голубой, теперь уже во многих местах облупившийся рольс-ройс и через город, объезжая кварталы сражений, повезли к воздушной амбулатории. Дымили дома, стреляли с крыш в прохожих, люди с узлами сидели на площадях, но с каждым часом война все глубже и яростнее входила в городское нутро, все громче ж оживленнее становился город. Чэн видел в боковое окно — агитаторы расклеивают афиши:

«Сегодня вечером трудящиеся получат 20 000 чувалов бобов. Надо иметь при себе мешки».

«Завтра выдача керосина и соли всем без ограничений!»

На стене высокого кирпичного дома значилось: «Агитпункт», и молодая китаянка в кожаной куртке играла на рояле перед домом, на улице. Монтеры ставят радиорупоры на перекрестках улиц, и уже слышится трель нежной песни, прерываемой аплодисментами.

Да, да, это великая, благородная война. Для нее Чэн жил.

…Молодые ребята ставили на домах меловые знаки. Патрули сводили к центральной площади предателей и шпионов. Перед пятью тысячами носилок в сквере пели певцы. Они были в лётных комбинезонах ж держали в руках вместе с нотами противогазы и шлемы.

У самолетов, на аэродроме за городом, переписывали и кормили пленных и раненых перед отправлением в воздух. Чэн отказался лететь в тыл и был оставлен в палатке эвакопункта.

Позднее принесли Тай Пина с простреленными ногами и, перевязав, положили рядом с Чэном, а вечером к раненым пришли гости — председатель гиринской лиги Народного фронта и два члена народно-революционной партии.

— Пусть наша встреча называется пленумом, — сказал председатель. — Завтра мы напечатаем ее в нашей газете.

Гирин был взят, но сражение продолжалось. Над Гирином развевался флаг Китая. Армии прилегли отдохнуть, и война пошла по селам и — фанзам, врываясь в быт и залегая в сердцах.

Председатель гиринской лиги Народного фронта просил не отправлять раненых партизан Чэна в русский тыл, а развезти по окрестным селам, так как ему нужны будут агитаторы, уполномоченные по земельным делам, командиры сельских дружин и старосты речных переправ.

Чэн хотел подождать Ю Шаня, прежде чем решить, как ответить на просьбу председателя лиги Народного фронта, и стал расспрашивать о гиринских делах, но как рад подошел Ю Шань. Ю Шань растерялся от большой победы и явно пугался ее. Предложение спрятать раненых в окрестных деревнях ему сразу же понравилось, и, развивая его, он высказался да то, чтобы и все оставшиеся в строю партизанские кадры вывести в долину реки Уссури, к востоку от города.

— Как поступить с теми из наших, кто владеет оружием, должен решить командир десанта, — сказал Чэн, добавляя, что если Шершавив и не станет настаивать на пребывании партизан в Гирине, то и тогда лучше всего будет подождать мнения Тана, который не замедлит дать знать о себе из Мукдена.

— Надо гнать японцев на Мукден, — сказал Ю Шань, — а раненых развезти по деревням. Это правильно.

Пришли из крестьянской партии «красные косы», тоже просили себе раненых человек триста-четыреста. Пришли делегации трех заводов — тоже за ранеными. Заводы были в руках рабочих и готовились к эвакуации, в случае контрудара японцев. Им нужны были опытные боевики.

В сущности, сражение только теперь начинало развертываться во всю силу возможностей, открываемых поддержкой народа.

Чэн решил остаться в Гирине, эвакуировав одного лишь Тай Пина, но Шершавин настоял на вывозе в тыл большинства тяжело раненных, и тогда решено было передать местным организациям только легко раненных и Ю Шаню разрешить рейд в долину Уссури, если в течение суток он не получит директив Тана из Мукдена.

Через трое суток, в куски разметав Гиринский железнодорожный узел и заложив пятьсот мин на важнейших дорогах, Шершавин собрал остатки отрядов Чэна и Ю и бросил их вверх по Уссури.

По дороге им встречались партии раненых партизан и длинные обозы крестьянского ополчения. Мулы тащили исковерканные танки и арбы с железным ломом. Женщины несли ведра с нефтью. В деревне за сто километров от Гирина кузнец запускал мотор на превращенном в лепешку грузовике и хвастался, что сам придумал, как заставить машину работать на маслобойке.

Народ вступал в войну.