Затонувший корабль — тот же остров. Маленькая точка, укол на морской карте. Но остров остаётся островом, даже если он из железа и невелик.
«Значит, я создал новый остров. Оригинально! Раньше мне никогда не приходила подобная мысль», — думал Арсеньев, склонившись над столом.
Сергей Алексеевич вот уже три дня работал на затонувшем великане. Он был занят расчётами больших металлических пластырей — без них поднять «Меркурий» невозможно. Торпеды, выпущенные в ту памятную апрельскую ночь, основательно разворотили стальное брюхо. Есть простой и надёжный способ подъёма: закрыть пробоины, плотно пригнав пластыри к обшивке, и откачать из корабля воду.
Раз уж взялся поднимать, надо делать это во всю силу. По-другому Арсеньев не мог работать. Его всегда удивляло равнодушие людей к своему труду. Он пытался понять, почему иной раз грунтует матрос борт: знай ляпает краской по ржавчине — и ничего, будто так и надо. Нет нужды, что работа впустую. Только бы старпом или боцман не заметили. А спрашивается, почему? Разве матросу зарплату убавят, если он не торопясь ржавчину счистит? Так почему же такое безразличие к своему, народному? Этого Арсеньев понять не мог. И сейчас он копался в справочниках, расспрашивал опытных водолазов. Засыпая, думал о корабле, а поутру, со свежей головой, прикидывал заново. Ему хотелось поскорей увидеть плоды своих трудов.
Арсеньев чувствовал себя спокойно и уверенно: Фитилёв не связывал его инициативы. Мы почти всегда склонны доверять самим себе гораздо больше, чем другому. Фитилёва в этом нельзя было обвинить.
Ещё два-три дня, и расчёты будут готовы.
Подъем корабля, если палуба осталась над водой, — задача не такая уж сложная. Другое дело, когда он весь скрыт в воде и лежит на боку или вверх килем. Тогда требуется больше труда, умения, смекалки. Но и сейчас хлопот по горло: слишком велико судно, а заявки на бензин и материалы для пластырей должны быть через два дня на столе у командира отряда. Так приказал дорогой тестюшка Фитилёв.
Арсеньев проверил сделанные расчёты, сунул линейку в футляр и с наслаждением потянулся. На сегодня довольно. Три дня не уходил с парохода и работал не разгибаясь. Одно нехорошо: на этом корабле многое делалось вопреки традициям. Здесь все не так, во всем один беспорядок: какой только мусор не валяется на палубе, чего только не навешено по бортам! Нужно и не нужно, а все режется, вывёртывается, выламывается. Мертво сидевший на грунте «Меркурий», казалось, не мог вызывать в капитанской душе обычных чувств. И все же это был настоящий корабль. Душа заядлого моряка не могла быть спокойной, если на его глазах ранили, терзали, царапали поверженного скитальца океанов. Он возмущался, делал матросам замечания, спорил с Фитилёвым. Но капитан-лейтенант был другого мнения. Он, словно прозектор, привык работать на трупах. А если у трупа невзначай рассечь сухожилие или отхватить палец, не все ли равно!
А вот каюта пришлась Арсеньеву по душе. Раньше, когда на корабле были немцы, здесь жил старший помощник капитана. Каюта была окрашена светлой эмалью, от времени пожелтевшей. Сергей Алексеевич отмыл грязь, привёз банку цинковых белил и с удовольствием покрасил своё жилище. Теперь каюта сверкала белизной, и Арсеньеву казалось, будто он живёт на обычном судне. Мебель отчистил шкуркой и покрыл лаком. На столе поставил две карточки в металлических рамках — жены и дочери. И ещё тут стояла теперь медная пепельница в виде ганзейского корабля с распущенными парусами. Кто-то из моряков нашёл её в одной из кают и подарил Арсеньеву. Не корабль и не пепельница тронули сердце моряка. На кургузом борту ганзейца было выгравировано изречение по-латыни: «Navigare necesse, vivere non necesse». «Плавать — обязательно, жить — не обязательно», — повторял Арсеньев в минуты грустных раздумий. Человек, сказавший эти слова, неистово любил море и свой корабль.
На одной из стен висела карта Студёного моря, возле неё — барометр.
Новая работа захватила Арсеньева. И все же временами на него нападала тоска по настоящему кораблю. Есть своеобразная болезнь: ностальгия — тоска по родине; наверно, схожая болезнь охватывает моряков, лишённых возможности плавать, — тоска по кораблю.
Когда Арсеньев вспоминал о холодных льдах, в его душе словно зажигался огонёк. В свободные минуты он открывал заветные тетради, чертил схемы, перечитывал старые записки, составлял таблицы. Иногда ночь проходила в поисках. А бывало и так: едва заснув под утро, он вдруг, словно от толчка, просыпался, вскакивал с постели и наскоро записывал неожиданно пришедшую мысль. Ну, конечно же, он не мог забыть льды: это было невозможно! И сейчас, взглянув на карту, Арсеньеву ещё раз захотелось проверить свою формулу проходимости льдов.
Ведь как странно! Казалось, вопреки логике основная закономерность природы студеноморских льдов стала ему ясна не где-нибудь, а здесь, на затонувшем корабле, в самом как будто неподходящем месте. Догадка осенила внезапно, когда Арсеньев писал в Архангельск Малыгину. Он тогда с радостью ощутил в себе напряжение всех сил, его охватила сладостная дрожь — предвестница прозрения. И сразу все решилось само собой, из цифр возникли формулы. Арсеньев в тот вечер работал как одержимый — исписал несколько страниц. И когда пришла глубокая ночь, он не чувствовал усталости. Природа приоткрыла ему свои тайны. Некоторые считают, что вот такое состояние творческого подъёма и есть высшее наслаждение человека. Неправильно. Разве удовлетворение было бы так велико, не знай человек, для чего он творит, ради чего напряжена его мысль? Главное в другом: Арсеньев сознавал, что его труд необходим идущим вперёд людям. Пусть это пока самый маленький вклад. Но теперь можно действовать смелее, найденная закономерность — ключ к ледовым прогнозам.
«Несомненно, — повторял он свои выводы, — проходимость льдов прямо пропорциональна коэффициенту выноса и обратно пропорциональна температурному коэффициенту».
Вот и сейчас он опять вынул линейку. Все сошлось. Щеки пылали, глаза блестели. Арсеньев окончательно решил послать свои вычисления научному сотруднику исследовательского института Тумановой. Она в прошлом году читала его работу. Вчера Арсеньев написал Тумановой большое письмо, просил высказать своё мнение и надеялся, что она не задержит с ответом.
Арсеньев курил, курил, будто в табачном дыму хотел увидеть прошлое. Зверобойный промысел… Бесконечные белые просторы… Медленно движется торосистый лёд, подгоняемый ветром… На льдах чёрные точки — тюлени. Слышались знакомое скрежетание стального корпуса о лёд, мягкие толчки, удары. Как все это привычно для Арсеньева, как плотно вошло в жизнь!.. Но сейчас июль, ярко светит солнце, и не Студёное, а Балтийское море перед глазами. Арсеньев тяжело вздохнул и долго сидел неподвижно в облаке папиросного дыма. И вспоминалась ему лодья холмогорского морехода. На корме стоял высокий бородатый мужик в меховой одежде и разглядывал вздыбленные льды. Лодья медленно шла раздвигая тупым носом торосы…
«А что, если построить настоящую поморскую лодью, — думал Арсеньев, — и на ней проплыть вдоль северных берегов Сибири? Тогда для всех станет ясно, мог ли древний мореход добраться до Берингова пролива. Осадка лодьи в какой-нибудь метр-полтора позволит плыть вблизи берегов, под парусом и на вёслах, при любом ветре. Льды сидят в воде гораздо глубже, чем лодья, и они не смогут подойти близко к берегу. И по волокам такая лодья пройдёт».
Сердце Сергея Алексеевича вздрогнуло в предчувствии чего-то радостного, большого — так было всегда, если приходила интересная идея. В нем билась пружинистая исследовательская жилка. Как заманчиво: можно блестяще решить спор, доказав, что в давние годы поморы без затруднения плавали вдоль северных сибирских берегов! А как интересно пройти по древнему пути русских мореходов! Могут быть ценные находки на волоках. И обойдётся такая экспедиция недорого. Деревянную лодью с успехом могут построить курсанты мореходного училища. Судоводители войдут в команду. Желающих найдётся много, только кликни. Комсомол должен заинтересоваться.
