«Закончу подъем, напишу предложение, — решил Арсеньев. — Поход во льдах обязательно должен быть совершён».

У борта раздался тонкоголосый свисток.

— Эй, гам, на топляке! — крикнул кто-то. — Примите конец. Лево, больше лево! — сердито добавил тот же голос. — Не видишь, в борт сейчас врежемся!

Почувствовав еле заметный толчок, Арсеньев по привычке выглянул в иллюминатор. Круглые окна каюты выходили вперёд, на носовую палубу. Очень удобно, особенно когда судно в море. К борту прислонился буксир «Шустрый». Арсеньев хотел было разнести в пух и в прах незадачливого шкипера. Надо смотреть, не спать на мостике, вовремя подкладывать кранцы. К судну швартуешься, не к причалу, в борту каждая вмятина в копеечку обходится. Вспомнив, что корабль все ещё сидит на грунте с двухэтажными пробоинами и одна лишняя вмятина ничего не решает, он махнул рукой.

Сверху, из каюты Арсеньева, носовая палуба представляла собой печальную картину. Ржавчина разъедала корабль, как экзема. По белой краске надстроек расплывались пятна и ржавые потоки. Ржавчина выступала на поручнях, контрфорсах. На первый взгляд — разрушение, смерть. Однако на палубе царили жизнь и созидание. Слышались удары топора, постукивание молотков, звон пилы. Настойчиво тарахтел компрессор на железных колёсах с широкими ободьями. Десяток матросов сколачивал небольшие деревянные заплаты с мягкими парусиновыми подушечками по краям. По палубе извивались шланги, провода. На верёвке, протянутой поперёк судна, размахивали на ветру брезентовыми рукавами водолазные рубахи. Такелажники вооружали талями стропы для спуска тяжестей. Качальщики безостановочно крутили маховики воздушных помп. Внимание! Под водой идёт работа. У поручней стоял только что поднявшийся со дна водолаз, товарищи отвинчивали гайки шлема. В море сверкнул ещё один медный колпак.

С буксира через поручни на палубу лайнера перебрался бравый на вид моряк, с тремя золотыми полосками на рукавах, в ярко начищенных ботинках, по возрасту — ровесник Арсеньеву.

«Наверно, капитан буксира», — подумал Сергей Алексеевич. Он слышал, как моряк спросил у высокого матроса в засаленном ватнике, перепоясанном ремнём:

— Товарищ, где тут дорога к начальнику?

Матрос перестал затесывать брус, воткнул топор и смахнул с носа каплю пота.

— Идите на корму, батя в библиотеке.

У другого борта ответственный за спуск мичман проверил, как сидит на водолазе манишка, хорошо ли привязаны калоши, и отошёл к железной лестнице, опущенной одним концом в море. Матросы у воздушной помпы с ярко-зелёными маховыми колёсами ждали команды.

Водолаз, тяжело стуча калошами, прошагал по палубе. Держась за поручни, сошёл на две ступеньки трапа. Вот ноги у него уже в воде.

— Воздух! — скомандовал мичман.

— Есть воздух! — отозвались качальщики. Ярко-зеленые маховики завертелись.

Мичман надел водолазу шлем, закрепил гайки, завинтил иллюминатор. Ещё раз внимательно все осмотрел и хлопнул ладонью по медной макушке. На языке водолазов это значит: «Все хорошо». Блестящий шлем медленно ушёл в море. Мичман ещё некоторое время приглядывался к пузырькам воздуха, бурлящим на поверхности, определяя, как действует клапан.

Арсеньева увлекла дружная работа. Его потянуло на палубу.

«Посмотрю на пластырь номер восемь, — подумал он, — как будто его заканчивают». Он спрятал бумаги в стол и распахнул дверь каюты. К югу раскинулся низкий, поросший зеленью берег, белели домики приморского городка. Из портовых ворот медленно выползал рыболовный тральщик. Он обошёл входной буй и взял курс на затонувший корабль. В ясную погоду моряки не боятся «утопленника», он даже удобен, как примета, зато в туман… О-о, в туман он несёт гибель, его обходят далеко! На горизонте, в морских далях, курились пароходные дымки, их было много, там идёт большая дорога Балтики. Новый теплоход, весь белый, вспенивал воду совсем близко: что-то знакомое показалось Арсеньеву в его очертаниях… Заколотилось сердце. Нет, этот под голландским флагом — «Луиза», порт приписки Роттердам.

Как хотелось Арсеньеву быть на мостике живого, движущегося судна! Он невольно вздохнул и спустился на палубу. У пластыря Арсеньев задержался. Ему показалось, что матросы плохо просмолили мягкую прокладку. Отрезав кусочек парусины, торчащий с края, Арсеньев долго мял в руках и нюхал её.

— Вот что, ребята, — нахмурив брови, сказал он, — этот пластырь оставим как есть, а для другого парусину в два слоя кладите. И смолить надо гуще. Понятно?

— Есть, товарищ старший лейтенант, в два слоя! — весело отозвались матросы. — Понятно. И смолить гуще!

Внимание Сергея Алексеевича привлёк чей-то хрипловатый голос, распевавший песню. «На буксире», — догадался он.

Приехала из Берлина

Коричневая форма

Измерила наши животы

И установила норму.

Измерила наши животы,

Продкарточки выписала

И назначила нам кормиться

На полтора гроша.

Вахтенный матрос «Шустрого» Миколас Кейрялис усердно надраивал медный колпак на главном компасе, сиявший маленьким солнцем.

Уже нельзя свиней резать, —

тянул матрос, —

Нужно идти к старшине

Разрешения просить

Придётся рябой уж каждый день

По два яичка класть,

А петушку, бедняге,

Цыплят выводить.

Арсеньев пошёл дальше, на самый нос корабля, где высился над палубой паровой брашпиль. Огромные цилиндры и поршни могли удивить всякого.

«Музейный экспонат, такие теперь не делают», — думал он, взбираясь по брашпильному трапу.

Пролетавшая чайка пронзительно что-то прокричала ему в самое ухо. Арсеньев успел разглядеть подвижную белую головку, хищный клюв и чёрные быстрые глаза птицы.

Возле брашпиля возился моторист, позванивая ключами о зубчатое колесо. Сергей Алексеевич вспомнил: Фитилёв распорядился приготовить брашпиль к работе с помощью сжатого воздуха.

С буксира «Шустрый» матросы дружно выгружали на корабельную палубу ящики с гвоздями, бочки, бухты пеньковых и стальных тросов, скобы, болты, компрессоры, электросварочные аппараты.

…Большой читальный зал с паркетом и окнами в медных переплётах был уставлен водолазным оборудованием. На стенах висели таблицы. Василий Фёдорович усердно наставлял молодых водолазов. Его лицо покраснело, наушники прилипли к коже. В одной руке Фитилёва микрофон, в другой — сигнальный конец.

В углу напротив стоял водолаз в полном облачении. Его рубаха, вздутая пузырём, стянута посередине верёвкой.

— Козолупенко, тебе говорят, опускайся на дно, понял? Дави головой на золотник, нажимай, говорю! — кричал Фитилёв в микрофон.

Воздух с шипением выходил из клапана; водолаз сразу «похудел», сморщился.

— Стоп! Теперь пошёл наверх!

Скафандр водолаза снова раздулся.

— Сигнал опять позабыл. Эх, Козолупенко, Козолупенко, горе с тобой!

Водолаз дёрнул за верёвку поздно, зато сильно. Фитилёв не удержался и, опрокинув стул, ринулся к нему.

— Тише, чертяка! Мичман! Отвинти Козолупенко иллюминатор. Пусть отдохнёт.

У другого водолаза Фитилёв попробовал, как привязаны калоши.

— Молодец, Линьков, — сказал он весело, — похвально!

Фитилёв прошёлся вдоль развешанной на крючках водолазной одежды, с пристрастием смотрел, как положены заплаты.

— Худо, худо! — ворчит он, ковыряя заплаты обломанным ногтем. — Чья рубаха? — У Фитилёва грозно зашевелились усы. — Твоя, Поморцев! Что?!

— Так точно, моя, товарищ капитан-лейтенант, — вытянулся матрос.

— Э-хе-хе, — кряхтит Фитилёв, — за такую работу…

— Вы заняты, товарищ начальник? — Медонис приоткрыл дверь. — Мне бы на одну минутку. Разрешите?

— Что там у вас? — Василий Фёдорович обернулся. — Одну минутку разрешаю. Что?

— Разрешите представиться, товарищ капитан лейтенант. Капитан буксира «Шустрый» Медонис. — Он щёлкнул каблуками. — Три дня как прибыл, но вас увидеть не мог: я на корабле, а вы на берегу хлопочете, я на берегу, а вы на корабль уехали. Так есть. Теперь будем вместе работать.