Дятлов кивнул.

— Вот как перед истинным… как перед богом тебе... Зарок, клятву... — взволнованно говорил кузнец. — Детям и внукам наказ дам... Тебя чтоб благодарили, Фома Кузьмич... Вот как перед истинным говорю... — прижимал он руки к груди. — Верными рабами твоими всю жизнь теперь...

— Ну, чего уж ты так, — остановил его Дятлов. — Все мы — люди, все — человеки. Такими и быть должны... А ты вот расчувствовался...

Развеялась хмурь, оживились глаза. Чудо свершилось. Жизнь проглянула, настоящая жизнь! С этим окрыляющим чувством и у неумелых людей стала спориться работа, сначала пугавшая их. Теперь можно было думать и о жилье.

Горожане диву давались: неделю назад эти люди под окошками милостыню выпрашивали, а теперь ходят квартиры снимать.

У заречного бахчевника Брагина стояла во дворе времянка — небольшой утепленный сарай с окном и печкой. Два печаевца — Семен Квашнин и Трофим Ржавцев — на зависть другим сняли эту времянку, и к ним вскоре явились из деревни жены. Ржавцеву, как и жене его, было уже под пятьдесят. Один сын у них отбывал солдатскую службу, другой затерялся неизвестно где: ушел из деревни еще в прошлом году и — как в воду канул. Квашнины были моложе. Семену — под сорок, а жене его Пелагее — всего двадцать пять. Весной они вернулись в Печаево с дальних заработков, и Пелагея должна была вскоре родить. Денег, привезенных с собой, кое-как хватило на первое время, а когда родился ребенок, нечем было заплатить попу за крестины. Павлушка, как родители сами назвали сына, вот уже больше месяца жил некрещеным. Посчастливилось Семену попасть к Дятлову на завод, повезло с жильем, и он вытребовал семейство к себе.

— Снова на заработке, теперь проживем, — радостно встретил Квашнин жену. — И Павлушку окрестим.

Жилье Пелагее понравилось, а Ржавцевы еще в Печаеве были соседями, — совсем как свои. В их общей времянке стояли два топчана, прикрытые занавесками, рядом с топчаном Квашниных была подвешена к потолку зыбка, у окна — стол, скамейки, в переднем углу три иконы: две — Квашниных, одна — Ржавцевых.

— Хорошо устроились, — завидовали им знакомые. — Ежели нам бы такое, а то... Почем же за месяц?

— Полтора рубля взял. Хороший хозяин, дай ему бог...

— И в просторе и в уюте жить будете. И ход свой. А у нас...

В каморки с двумя-тремя койками набивалось по десять человек, и жильцы метали между собой жребий — когда кому спать на койке. В соседнем однокомнатном домишке кроме хозяйки с ее сожителем плотником и придурковатой дочери поселились еще семеро рабочих. Хозяйка с плотником спали на кровати, дочь — на печке, а все жильцы — на полу.

Ради крестин Дятлов выдал Квашнину два рубля. На них купили каравай черствого ситного (черствый — фунт на копейку дешевле), солонину для щей, кружок самой дешевой колбасы, запасли водки и пива, чаю и сахару. Пелагея прибрала времянку, повесила на зыбку ситцевый полог, и проведать городских пришли в этот день печаевские мужики и бабы.

Ребенка крестили в ближней кладбищенской церкви. Сторож Китай, прозванный так за косоглазие, вытаскивал из колодца ведро с водой. Скрипел деревянный вал, наматывая на себя изношенную веревку. Звонко ударялись в утренней тишине всплески воды, опадавшие с ведра. Пелагея с опаской спрашивала Китая:

— Милый, а не застудим ребеночка?.. Никак холодна, — опускала она палец в ведро.

— Крепчей будет, — отвечал Китай.

— Мальчик ведь! У меня допрежь девочки, двойня, были, да сразу и померли.

— Ну-к что ж, и этот помрет.

— Жалко мальчика-то. В старости поилец-кормилец он нам.

Кладбищенский отец Анатолий, прикрыв своей большой ладонью лицо ребенка, окунул его в купель.

— Крещается раб божий Дрон...

— Батюшка, мы его Павлушкой назвали... — поправила Пелагея.

— Что? — покосился на нее отец Анатолий.

— Павлушкой, мол...

— Раб божий Дрон, — громче повторил отец Анатолий, подрезал ножницами волоски у ребенка, бросил их в купель.

Дунули, плюнули в разные стороны кум и кума, понесли Павлушку-Дрона домой справлять первый праздник его жизни.

Отвык Квашнин разливать по стаканчикам водку, рука дрожала, — как бы не плеснуть зря на стол. Верил и не верил своим глазам: неужто правда, что водка это?

Давным-давно позабыл, какой вкус у нее.

— Ну, ребята, с просветом всех нас... Будем живыми, здоровыми...

Чокнулись, выпили, крякнули.

— Ух, хорошо!

Ели щи с солониной и пшенную кашу с подсолнечным маслом, делились впечатлениями, накопленными за месяц работы на заводе, оглядывались на прошлое, омрачавшее память, пытались заглянуть в будущее. Под ситцевым пологом спал виновник торжества Павлушка-Дрон, и мать ногой покачивала его зыбку.

Квашнин улыбчивыми глазами посматривал на жену. Ладная она у него. Кое-как приодета — и еще краше стала. А ежели бы ее по-настоящему нарядить!.. Ухмыльнется — и на каждой щеке по ямочке обозначится. Не губастая расшлепа, как Дарья Ржавцева, а подобранная вся, аккуратная... Вот он, Семен, снова при семействе своем, в тепле, под кровом, да с гостями сидит, — хорошо!

— Гавря, вдарь!

И Гавря тряхнул чубастой головой:

Семен наливал стаканчики и в такт веселому наигрышу притопывал ногой.

С отвычки хмелели быстро, чувствуя, как по всему телу растекалась приятная истома, а голова становилась легкой, бездумной.

— Завей горе веревочкой! Нет святей водицы, чем эта беленькая, — похваливал водку Квашнин.

В другой раз сказал бы такие же слова человек, и на них не усмехнулся б никто, а теперь они казались такими веселыми, что не удержаться от смеха. Кто что ни скажет, все весело, все смешно. Душа требовала раскрыть грудь нараспашку, — большой праздник своей возрожденной жизни справлял Семен Квашнин.

Одна беда — не рассчитали с запасом: лучше бы колбасы не покупали, а выгадали бы на водку еще. Только в самый вкус входить стали, а штоф пустой.

— Полька... Тетка Даша... Трофим... Где наше не пропадало... Когда такой день снова выдастся...

Наскребли сообща хозяйки припрятанные медяки — выходило как раз на бутылку.

— Одним духом я, — выскочил за дверь Квашнин.

Воскресный день, монополька торгует бойко. Туда — в полубег, а оттуда еще скорей, чтобы не дать уняться веселью. Вывернулся Квашнин из переулка, а у самого брагинского дома навстречу ему — в котелке, с тросточкой, напомаженный — дятловский приказчик Егор Иванович Лисогонов.

— Егор Иванч!.. Наше — вам!..

— Кто это? — прищурился приказчик и старался припомнить: — Кашин... Кашкин, что ли?

— Квашнин, Егор Иванч. Семен Квашнин буду... День-то нынче какой... Голубь!.. Мы — с Трофимом, с Гаврюшкой там... Кстины у нас в самой поре... Будь гость, зайди... Такой человек дорогой, да чтоб мимо шел... Уважь, Егор Иванч, сделай милость... — приглашал его Квашнин. — Уж так рады будем, так...

Егор Иванович посмотрел на бутылку в руках загулявшего коперщика, решил снизойти.

— Милай!.. — воскликнул Квашнин. — Самым дорогим гостем будешь... Павлушке-сынку... Дрону, то бишь... говорить потом буду, кто на его кстинах был... Радость-то, господи!.. Полька, суседи... гостя встречать! — еще со двора выкрикивал он.

Да гость-то какой!

Гаврюшка перестал бренчать на балалайке, Пелагея и Ржавцевы поднялись с мест.

— Здравия желаем, Егор Иванч!.. Пожалуйте. За компанию чтоб... — приветливо кланялся Трофим Ржавцев.

Раскрасневшаяся от вина и от смущения Пелагея захлопоталась совсем. Подвигала приказчику колбасу, ситный.

— Горлышко промочить, — подавал ему Квашнин вровень с краями налитый стаканчик.

— На зубок-то я вам ничего не захватил, не знал, понимаете, — извинялся Егор Иванович.

— Пустое это. И без того премного благодарны... — улыбалась Пелагея.

— Ну-с, со свиданием... И за новорожденного также... Будем здоровы...