Солнце поднялось уже высоко, а Дятлова не было.

— Чего ждать еще будем? Он, может, вовсе не явится...

— Домой к нему всей оравой идти. Зубков вчерась правильно говорил...

— За свои деньги — мучайся...

— Он опять, гляди, к игумену уедет...

— Пошли, ребята, чего будем зря тут стоять?! Новых талонов, что ль, ждать?..

И пошли. Алексей Брагин, Агутин, Прохор Тишин, Зубков и Петька Крапивин выдвинулись в первый ряд.

— Ежель полиция станет путь пресекать, рассыпайся на стороны и по переулкам на Соборную выходи, — обернувшись к идущим позади, сказал Зубков.

От дятловского завода дорога в город вела через каменный мост, горбившийся над небольшим ручьем, и к нему же шла дорога от железнодорожного переезда. Деповские рабочие уже подходили к переезду, когда их увидели дятловские. Алексей взял из руки Агутина палку, вынул из кармана кумачовый лоскут, и через минуту над его головой, подхваченный легким ветром, затрепетал красный флаг.

— Ура-а!.. — грянули деповские.

— Ура-а!.. — отозвались дятловские рабочие.

Их отделяло расстояние саженей в пятьдесят, когда из-за угла одного дома выскочили несколько городовых, а по улице, устремляясь к переезду, пронеслись конные стражники.

— Этого хватай, этого... с флагом какой...

Алексей быстро сорвал кумач и отбросил палку. Агутин перехватил у него скомканный лоскут и сунул за пазуху, стараясь замешаться среди остановившихся рабочих.

Надувая на бегу щеки и свистя в захлебывающийся неистовой трелью свисток, к Алексею бежал городовой. Рабочие метнулись в сторону и освободили дорогу. Прохор Тишин упал под ноги городовому, и тот ткнулся головой и руками в канаву. Алексей побежал. Свистки настигали его, встречные люди шарахались в сторону.

— Жулика ловите!.. Жулика!.. — кричал квартальный Тюрин.

Какой-то мужик кинулся наперерез Алексею и уже готов был схватить его, но Алексей увернулся.

— Я не жулик, а социалист! — крикнул он.

Бородатый извозчик, стоявший на углу улицы, соскочил с козел тарантаса и, наклонившись к земле, изловчился захлестнуть Алексею ноги кнутом.

— Социлист, стало быть?.. Такие-то нам и нужны, — навалившись всем телом, придавливал его извозчик к земле.

Подбежал квартальный Тюрин, и они вдвоем связали пойманного и посадили в тарантас. Тюрин сел рядом и держал Алексея обеими руками.

— Э-эх, залетный!.. — хлестнул извозчик застоявшуюся лошадь.

— Вот и устерег я, парень, тебя... А ведь как говорил, не вяжись ты с этим Агутиным-маляром, доведет он тебя до худого. Вот и вышла правда моя. Эх, Алексей, Алексей, лихая твоя голова, — с укором говорил по дороге Тюрин.

Веревки развязали, и Прохор сел.

— Встать! — громко крикнул начальник тюрьмы. — Стоять должен навытяжку, обормот. Обращенья не понимаешь... Как зовут?

— Тишин, Прохор Васильевич.

— Васильевич, тоже! — усмехнулся начальник. — Осел ты, а не Васильевич... Да как ты, подлец, стоишь перед начальством?! По швам руки, ну!.. Васильевич... Васильев, дурак, Прохор Васильев будешь, а не Васильевич... Васильевичем только благородный быть может. Понял?

— Понял, господин офицер.

— Ваше благородье, а не офицер. Обращенья, говорю, не понимаешь, дубина!

— Виноват, ваше благородье, — поправился Прохор.

— Виноват, то-то... Скидавай с себя все.

Когда Прохор разделся, надзиратели стали тщательно осматривать его одежду, отыскивая, не запрятан ли где-нибудь кусочек бумаги, огрызок карандаша или пилка для перепиливания тюремной решетки. Начальник тюрьмы подошел к Прохору и пренебрежительно посмотрел на него, подергивая свои щетинистые усы.

— В чем душа держится, а туда ж, бунтовать... Особые приметы есть? — обратился к одному из надзирателей.

— Кубыть ходит, малость кривясь... Ну-ка, пройдись, — толкнул надзиратель Прохора.

Прохор прошел по холодным плитам каменного пола. Притопывая носком сапога, начальник перечислял:

— Не петь, не разговаривать, не стучать, не свистеть, на стенах не чертить. В наказанье — карцер, розги, смирительная рубашка, кандалы. Понятно?

— Понятно.

— Одевайся в казенное.

Одетый в арестантский халат Прохор стоял навытяжку, порываясь сказать зло, насмешливо. И сказал:

— Еще есть приметы, ваше благородье, не все записали.

— Какие?

— Вы заметили вот, что душа неизвестно в чем держится. Это Дятлов вымотал так. Мозоли еще есть особенные, ни у кого таких нет.

— Неужто? — удивленно воскликнул начальник и мигнул надзирателям. Они подскочили, схватили Прохора за руки, крепко стиснули. Начальник тюрьмы ткнул снизу вверх кулаком в подбородок Прохора, и у того запрокинулась голова. — Веди!

Вели Прохора двое надзирателей. Один — уже старик — шел впереди, другой — помоложе — сзади. Старик гремел ключами и сокрушенно покачивал головой:

— Такой молодой, по девкам бы только гонять, а в тюрьму сел. Эх, сволочь ты, сволочь...

Прошло два дня. Уже изучены были стены камеры, грязный, затканный по углам паутиной и плесенью, растрескавшийся потолок, под которым ночью тускло светилась высоко подвешенная жестяная лампочка. Ее каждое утро надзиратель снимал, а зажигал только в густой сини сумерек. Слабый огонек трудно боролся с тьмой, заполнявшей сырую и затхлую камеру. В высоком узком окне с частым переплетом решетки была форточка; подоконник приходился под самое горло. В первое же утро, после тяжелого и беспокойного сна, Прохор взобрался на спинку привинченной к полу кровати и заглянул в окно. Взгляд уперся в кирпичную стену, стиснувшую внутренний дворик тюрьмы. На стене сидели голуби, лениво обираясь и греясь на раннем утреннем солнце. С грохотом прогремел железный засов, и открытую форточку двери заполнило рябое лицо надзирателя, послышался строгий окрик:

— Куда тебя, лешего, занесло? Слазь сейчас, не то в карцер. Нельзя к окну подходить.

Тянулись медленные часы, голову заполняли тревожные думы. Вспоминались завод, артельная квартира, «Лисабон», где встретился с малярами, Тимофей Воскобойников, Петька Крапивин, Мамырь... Что с Петькой? Тоже забрали его?.. Что там, на заводе, думают? Что говорят?.. Сумел убежать Алексей или нет?.. А Матвеич?.. Только бы не думали там, на воле, что он, Прохор, испугавшись тюрьмы, расскажет про будку на третьей версте, про Настю Макееву. Нельзя, чтобы замирало начатое дело, нельзя.

— Нельзя быстро ходить! — крикнул надзиратель.

До слуха Прохора доносилось перезванивание церковных колоколов, он старался уловить заводской гудок, присматривался к сумраку камеры, угадывая время. Форточка окна не открывалась, и параша, стоявшая в углу около двери, отравляла и без того спертый воздух. Какой большой день, и какая длинная ночь!

Прохор узнал, что можно выписать себе съестные припасы, если имеются деньги. В тюремной конторе вместе с одеждой остались сорок копеек. Попросил надзирателя купить сахару и баранок.

Думал о том, что принесет надзиратель на обед, как выведут на прогулку прошагать по тесной клетушке двора короткие пятнадцать минут, пока уголовные вынесут из камеры парашу. А он, Прохор, арестант политический. Государственный преступник!..

В третью ночь, когда сон навалился на Прохора, его разбудили:

— Вставай!

«На волю, домой!» — мелькнула радостная догадка.

Торопливо оделся и вышел вместе со стариком надзирателем, сокрушавшимся об арестантской участи Прохора, когда вел его в эту камеру.

Но надзиратель повел его не в контору, а по какому-то длинному коридору, мимо запертых камер, и ввел в просторную, ярко освещенную комнату. Там, за длинным столом, под иконой, сидел жандармский полковник, разглаживая рукой приготовленные листы бумаги.

— Как фамилия, молодой человек? — любезно спросил полковник.

— Тишин.

— Так-с... Тишин. Садитесь, пожалуйста, господин Тишин. Сколько вам лет?

— Девятнадцать.