Глядя на жен, приехавших к рабочим, Воскобойников грустно вздохнул:

— А я третий год своей бабы не вижу.

— Чего ж к себе не выпишешь?

— Куда ее выпишешь? Нынче — здесь, завтра — не знаешь где. Сам — как-нибудь, а ей чего маяться?.. Работал — посылал деньги. Теперь здесь начну — тоже посылать стану. Так вот и живем, не видавшись.

— И дети есть?

— Дочка. Была двух годочков тогда.

...За окнами дождь и ветер. Они бьются о дребезжащие стекла, — за окнами сырой холод. Хрипя, словно простуженный в непогоду, гудит заводской гудок. В артельной квартире, тяжело кряхтя и надсадно кашляя, поднимаются люди. Слабый свет лампы трудно борется с устоявшимся в комнате сумраком.

— Филька, вставай!..

— Антон!.. Дядь Антон!.. — торопливо будят спящих проснувшиеся. — Половину пятого прогудело.

И, сунув в карман краюху хлеба, густо припорошенную солью, по грязи, под дождем и ветром тянутся рабочие к мутно светящимся вдали заводским корпусам, чтобы свое место на нарах уступить работавшим в ночь.

Отошло время, когда хозяин, по малоопытности рабочих, прощал им оплошности. Теперь каждую минуту будь начеку, если не хочешь нарваться на штраф, не то заработаешь за день двадцать копеек, а поплатиться придется полтинником. И не было дня, чтобы сам хозяин не следил за работами.

Отбрасывая тонкими ногами ошметки грязи, дятловский рысак подвозил самого к заводской конторе. Сторож изгибался в низком поклоне, принимал лошадь, а Дятлов быстро проходил в свои кабинет, снимал городскую одежду, надевал парусиновые штаны и куртку, захватанный старый картуз с надтреснутым козырьком и направлялся в цеха. Появлялся в разное время, стараясь застать врасплох. Приоткрыв дверь, всматривался в полумрак цеха и потом входил быстро, перешагивая через опоки, через холмики земли. Отыскивал глазами мастера или десятника, коротко спрашивал:

— Ну?

Те знали: надо доложить обо всем, что случилось за время его отсутствия, не отговариваясь общими словами: «Ничего, Фома Кузьмич, слава богу...»

Подходил покров. Истекал срок договора заводчика со своими рабочими. Накануне праздника Дятлов собрал всех в литейном цеху и, вместо нового, прочитал рабочим тот же июльский договор найма. Разница была только в том, что в июле рабочие нанимались до покрова, а теперь — до пасхи. Старательной рукой Егора Ивановича Лисогонова были приписаны еще некоторые пункты о штрафах: за хождение по другим цехам, когда оное ни мастером, ни кем-либо из поставленных выше людей не приказано; за прекращение работы до гудка; за утерю номерных блях или инструмента; за нарушение тишины и порядка шумом, криками, бранью и дракой; за опоздание более четверти часа.

Выплачивать заработанные деньги хозяин будет теперь в конце каждой недели, по субботам, после гудка.

И, как в июле, окинул Дятлов взглядом притихшую толпу, спросил:

— Ну, ребята... Согласны?

Среди рабочих невнятный гул, вздохи.

— Согласны, что ль, спрашиваю?

— Фома Кузьмич...

— Кто это? — прервал Дятлов заговорившего. — Выходи сюда, чтобы всем слышно было.

— Я, Фома Кузьмич, спросить бы насчет... — вышел вперед завальщик вагранки.

— Ну, ну, говори... Обо всем давай потолкуем, — подбадривал его Дятлов. — Чтобы нам перед праздником в обиде друг на дружку не оставаться. Ну?..

— Фома Кузьмич... Господин хозяин... — сдернул завальщик с головы замызганный и прожженный картуз. — Когда летом мы нанимались, ваша милость прибавку дать обещали...

— Ну?

— А прибавку-то, Фома Кузьмич... Не получили ведь мы ее. До нонешнего дня не получили...

— На самом деле...

— Обещал, хозяин, а сам... Так мы, конечно, не будем, задаром-то... — поддержали завальщика голоса. — Выходит, что сулил только. Мягко стлал, а...

— Тихо чтоб!.. Загалдели... — прикрикнул Дятлов. — Вышел один — пусть один разговаривает.

— Тихо!..

— Тш-ш-ш...

— Тебя как зовут? — спросил Дятлов завальщика.

— Гаврила Нечуев.

— Так вот слушай, Гаврила Нечуев... И вы все: за тобой сколько долгу, Нечуев?

— Полтора рубля было дадено, а потом полтинник еще да крест силком навалили.

— Узнаем сейчас. Дай книгу, Егор.

Егор Иванович подскочил, подал книгу с записями должников. И пока Дятлов, поплевывая на пальцы, неторопливо листал ее, рабочие стояли тихо, в ожидании давно мучившего их вопроса о прибавке. Дятлов посмотрел запись, кивнул.

— Правильно говоришь. Полтора целковых, полтинник и крест... Силком я, Нечуев, никого не держу, а нынче и вовсе — договору срок подошел. Кто не хочет — ступай гуляй с богом, потому — какая же может пойти работа, если по принуждению?.. Верни долг, мы и расстанемся по-хорошему. Но только скажу — обидно мне такие речи слышать от вас. Я и деньги вперед давал, а теперь хочу лавку для вас приспособить, чтоб в кредит всяким товаром снабжались. А из вас кто-то крикнул, что задаром все будто... Похвально ли так?.. А тебе, Нечуев, такое слово скажу: высказал, значит, ты свою думку, что хозяин вроде как обидел тебя, недоволен ты, стало быть... Ну, что ж... Ежели так, за паспортом приходи. А заодно и должок не забудь, чтобы нам у мирового с тобой не встречаться. И все другие, которые недовольны... Я-то найду людей, а вот вы хозяина поищите. Вроде бы зима на носу... На, Егор Иваныч, держи, — протянул приказчику книгу. — А кто согласен работать — работайте. Я, имейте в виду, на зимнюю пору расценки не сбавил, будете по-прежнему получать, а у других — как зима, так убавка... Эх, ребята, ребята, иной раз ночи не спишь, думаешь, как получше бы сделать... Это надо ценить, а не так...

Приходилось ценить... Страшно было потерять с таким трудом добытое право на жизнь. Зима близится, и к заводским воротам все идут и идут новые люди. Сторож не успевает отгонять их.

— Куда-а?! Тут уж набрано... Каждый день лезут и лезут... Которых еще брали спервоначалу, обученных, а теперь — нет. И приказ дал хозяин, чтоб никто проситься не смел.

— Мы за большим не гонимся... Прокормиться б лишь.

— Не хватайтесь за дверь! Сказано — нет, значит — нет... Может, на счастье в другом каком месте определитесь.

Обещание хозяина открыть для рабочих лавку заставило примолкнуть роптавших. Как ни говори, а хозяйская забота видна.

— С голодухи не пропадем. В случае денег нехватка, так по талону из лавки чего надо возьмешь. Нет, ребята, зазря нельзя на хозяина обижаться.

— Штраф-то он тебе записал?

— Штраф — иное дело. Про штраф в уговоре указано.

— И бабы наши обрадовались, как про лавку узнали.

Только пришлые из дальних мест, побывавшие на других заводах и уже знакомые с заводскими лавками, неодобрительно относились к этой затее заводчика.

— А в других местах воют от лавок этих.

— Мало ль что где в других... В других местах деньги вперед дают?.. А наш хозяин дает... И ты, друг, смуту нам не вноси. Чего зря наговаривать?! Благодарность надо иметь, а не так...

— Ну, посмотрим. Дай бог, чтобы тут по-иному было. Дай бог...

Сидя у себя в конторе, Дятлов перебирает расписки: взято под работу на заводе — рубль, два, полтора рубля... «Обязуюсь отработать долг беспрекословно...»

И — подписи. Неуклюжие, крючковатые. Стоят кривые крестики.

Дятлов откладывает листок за листком, сверяет их с книгой, на страницах которой сведены все должники, откидывает на счетах костяшки рублей и копеек.

— Талоны, Фома Кузьмич, принесли, — просунулась в дверь голова приказчика Лисогонова.

— А ну, давай сюда, поглядим.

На столе пачки длинненьких книжек с талонами, отпечатанными жирной типографской краской. Самый дорогой талон — пять рублей; самый дешевый — полтинник. Разменной талонной мелочи нет, чтобы не путаться с ней.

— Капитал, Егор, а?.. — подержал на ладони пачку книжечек Дятлов, будто взвешивая их.

— Очень даже солидный, Фома Кузьмич, — улыбается Лисогонов.

Все идет у Дятлова как по-писаному, все задумки сбываются. Теперь можно будет не тратить деньги, — их заменит талон. А в лавке Иван Тарасыч Лутохин будет стараться: если не целый рубль, то хотя бы полтину к рублю прирастить.