За окнами ночь, тишина. Фома Кузьмич сидит, прихлебывая квас, и думы, думы в его голове. Заказов для завода много, только успевай выполнять. За две сотенные бумажки начальник тяги Илларион Феоктистович Решетов постарался, чтобы с железной дорогой еще один контракт можно было заключить. Не только в цехе, в летнюю пору и во дворе можно формовку вести, были бы только рабочие руки. Медноплавильную печь советует Решетов ставить, и заказ на отливки из меди хоть сейчас получай. К литейному цеху пристройку надобно сделать и от завода до станции железнодорожную колею проложить. Тогда еще шире развернуть дело можно. Не на подводах возить, а прямо вагонами все подавать. Продержаться бы еще одному голодному году — и осуществились бы эти замыслы. Все только в рабочих людей упирается. Вновь набранным придется намного дороже платить, да еще неизвестно, какую «заразу» они с собой принесут. Надо малолетних на завод набирать. До этого в них нужды не было, потому что и взрослые мужики недорого обходились, а теперь вон какую цену себе набивают!

— Помоги, господи, — размашисто перекрестился он, собираясь ехать на завод.

Пристав Полуянов и трое городовых были уже в конторе. Городовые сидели в коридоре, а пристав — в кабинете заводчика. Широко жестикулируя, он говорил Лисогонову:

— Вы понимаете, Георгий Иваныч, как раньше все было... Идет, скажем, мужик по барской земле, так он ногу старается осторожно, легонько поставить. На цыпочках он идет... А теперь?.. Забыто все: послушание, почитание, уважение, преклонение — решительно все. Это же черт знает что!.. Сам хозяин говорит подлецу, чтобы оставался работать, а он нос дерет. Вы понимаете, Георгий Иваныч?..

Георгий Иванович понимал. Разделял те же взгляды на мужиков, что и пристав. Ему такая вольность тоже не нравилась.

— Ну, мы с ними сегодня поговорим... И это вы правильно подсказали, чтобы новый договор нынче же составлять. Исключительно правильно... А вот и Фома Кузьмич!.. — поднялся пристав, увидев в дверях Дятлова.

Поздоровались. Полуянов не преминул справиться о самочувствии Фомы Кузьмича и остался доволен, узнав, что тот не жалуется ни на что.

— Вот и отлично... Кстати, Фома Кузьмич, я нарядил дюжину конных... Вот-вот должны появиться.

Дятлов благодарно кивнул.

— Распорядись, Егор, чтобы Бодягина-старика сюда, — сказал Лисогонову.

И через несколько минут обрубщик Бодягин в сопровождении управляющего переступил порог хозяйского кабинета. Комкая шапку в руках, с недоумением смотрел на пристава, барабанившего по столу пальцами, и на городовых, стоявших у двери.

— Ну, отец, говори, — удобнее повернулся в своем кресле Дятлов.

— Что уставился? Никогда полицию не видал? — прикрикнул пристав. — Как стоишь, обормот?.. Руки по швам!

— Виноват. Не приучен. Не довелось в муштре быть, — неловко переминаясь с ноги на ногу, ответил обрубщик.

— Что надумал? — спросил Дятлов.

— Что же, Фома Кузьмич, — перевел на него Бодягин глаза. — Наша дума известная. Отпустить просимся.

— Не нравится у меня, значит?

— Зачем?.. Никто не говорит. Очень даже довольны, а только...

— Выбирай, рассусоливать долго нечего: либо оставайся на лето... Вот при его высокоблагородии господине приставе говорю, либо придется тебе неустойку платить, как ушедшему раньше срока.

— Что ж поделаешь, — коротко развел Бодягин руками: — Сталоть, до самой паски отработаем, коли раньше нельзя. Пускай будет так, по уговору, по-честному. Четыре дня только ведь...

— Но помни, — продолжал Дятлов, — если уйдешь, на зиму не возьму. Я такой человек: сказал — сделал.

— Мы понимаем, конечно...

— Ну? — в упор смотрел на Бодягина Дятлов.

— Сделай милость, Фома Кузьмич, отпусти. Одна старуха дома, не справится. Отпусти, Фома Кузьмич...

— С неустойкой?

— Как хошь, отпусти только... Старуха одна... А неустойку возьмешь — грех на твою душу ляжет. Мы ведь и без того обездолены.

Старик Бодягин стоял в заводской конторе. Губы у него вздрагивали, руки комкали старую облезлую шапку.

— Сына оставишь? — угрюмо спросил Дятлов.

— Вместе уйдем.

— Ну черт с тобой! Рассчитай, Егор, сколько им обоим придется.

Лисогонов подсчитал: талонами взято на полтора рубля, штрафов — на два. Причиталось Бодягину с сыном за месяц четыре рубля.

— Вычти их в неустойку, — приказал Дятлов. — Выкинь ему паспорта.

— Фома Кузьмич... Господин хозяин... — шагнул вперед Бодягин. — Да как же так?.. Ведь они наши, кровные...

— А ты ко мне пожаловаться приди, я тебе покажу как, — пригрозил ему пристав. — В холодной еще не сидел? Сказано — значит, все. Пошел вой, дурак!

Из конторы надо было пройти по коридору, потом спуститься со второго этажа по лестнице, миновать большую нижнюю комнату, где выставлены образцы изделий завода — малые и большие, гладкие и узорчатые кресты, прислоненные к стенке надмогильные плиты, звенья чугунных оград с насаженными на них головами ангелочков. В одном углу веером раскинуты на полу сковородки, вьюшки и утюги, в другом — вагонные буксы, корпуса вентилей, балансиры, подшипники. За этим складом заводских образцов — небольшие сени, и уже из них был выход на крыльцо и во двор.

Долгим и тяжким показался старику Бодягину этот обратный путь. С трудом передвигал он очугуневшие ноги. В окно против лестницы виднелся огороженный забором заводской двор, а за тем забором — дорога, по которой в последний раз пойдет он со своим Федькой. Приходили на завод нищими — нищими и уйдут. Даже хлеба не на что купить на дорогу. А дома в деревне разор. Федьке придется сразу же снова куда-нибудь на заработки уходить. Отобрали, отняли последнее, заработанное. К кому пойдешь с жалобой?.. Пахать надо, сеять. А чем засевать? Силу где взять, чтобы опять работать от зари до зари?.. Когда вместе с Федькой поступал на завод, думал, что кончены черные дни, а они опять подошли. Только силу завод отнял, а взамен ничего не дал, обездолил совсем... А может, отказаться уже от земли? Прибавку обещает хозяин, казармы... Забрать тогда из деревни старуху. Вернуться к хозяину, поклониться, прощения попросить и отдать ему паспорта?.. Трудную зиму сумели тут пережить, когда расценки были намного сбавлены, а теперь вон сколько денег-то обещает. Целых десять рублей!.. Опять же и к теплу дни идут. Можно за ночевку на нарах не платить, а на эти деньги хлебца еще прикупать. А ночью хоть в цехе переспать. Спали же, когда оставались долги отрабатывать.

Все сходилось к тому, что надо вернуться к хозяину и, пока не поздно, склонить перед ним повинную голову. Тогда и четыре рубля не пропадут. Надо бы повернуть назад, а ноги не слушались и уводили все дальше от хозяйского кабинета. Куда дальше идти?..

Как только старика Бодягина позвали к хозяину, рабочие, намеревавшиеся тоже уходить по своим селам и деревням, побросали работу и решили идти в контору.

— Хозяин вчера сказывал, что нынче все с нами решит. Бодягина отпустит, а нам чего ждать?..

— Дядь Антон...

— Филька, Семен!.. Скорей вы!.. Расчет хозяин будет давать...

Но приказчик Степан Минаков преградил им дорогу.

— Кто звал?.. Куда?.. А ну, осади!..

— Сюда, что ль, хозяин выйдет?.. Ну, будем ждать, все одно... Да ты не пхайся, будто уж посидеть на приступке нельзя...

— Нельзя, да... Сказано, что не велено, — и все тут. Ты на приступку, другой...

— Чудно!.. Аль проломится под нами она?

— У хозяина деньги в конторе, а вы...

— Что ж из того, что деньги?.. Уворуем мы, что ли, их?.. Сказал тоже...

Этот спор прервал цокот лошадей, подскакавших к заводским воротам.

— Эй, отворяй!.. Кто там?!

Сторож Ефрем кинулся к воротам, распахнул их, и во двор въехал наряд конных стражников. Старший из них, рыжеусый урядник, быстро спешился и, кинув поводья одному из стражников, торопливо направился в контору. Рабочие посторонились, давая ему дорогу, приказчик услужливо раскрыл дверь.

Урядник столкнулся в дверях с выходившим из конторы Бодягиным, и, увидев его, позабыв о прибывших конниках, рабочие снова подались ближе к крыльцу, наперебой спрашивали обрубщика: