Лисогонов ушел недовольный, а Отс проследил, когда за ним захлопнулась дверь, и проворчал так, что слышали многие:

— Очень надменны молодой человек, но так мало понимайт дело... — и, похлопав в ладоши, попросил внимания: — Только один минута задержу вас, господин рабочий... Я есть ваш старший и прошу принимать меня, как свой наставник. Будем делать сегодня хороший плавка, отлично заливать форма, и, чтобы состоялось наш близкий знакомств, Максим Иваныч будет приглашать господин рабочий разделит мой привальный бутылка, которым я будет вас угощать.

Гул одобрения прокатился по цеху.

— Это вот так!..

— Приятственно слышать...

— Гляди, какого немца хозяин нам удружил!..

— А он немец, что ль?

— Знамо, немец. Слышь, как лопочет-то...

— Чуду-юду привез...

— Потешный немец, ей-ей!..

— Привальную ставить будет!.. Это тебе не Насонов. Тут, глядишь, пенка — во весь горшок.

— Погоди облизываться. Он те таких привалит еще — не отвалишь потом. Ты больше ухи развесь...

— Не боись, голова! Мы свое все равно возьмем. Не отымет, не думай...

— С Егоркой-управляющим, гляди, схватился.

— Пускай. Это на руку нам.

Неторопливо ходил мастер по цеху, а успевал и в копилку вагранки вовремя заглянуть, и подсказать что-нибудь по ходу работы, и показывал сам, как лучше и легче сделать то или другое. Присев на корточки около одного молодого формовщика, взял у него из рук «карасик» и так им загладил выемку в форме, что даже залюбовался сам.

— Очень хорошо, Максим Иваныч! Господин рабочий тоже будет тебя похвалить.

— В господа попал, Фролка, слышь?..

Перед тем как выпускать из вагранки чугун, мастер осмотрел все ковши, помял в руке глиняные пробки, заготовленные Чубровым, и даже осмотрел ломик, которым пробивалась лётка.

Заливка опок прошла хорошо. Не было бестолковой спешки, при которой зря расплескивали чугун и все же не успевали вовремя справиться с делом, а под направляющей рукой нового мастера все шло слаженно, ровно.

Три формовщика, годами постарше других, подошли к Отсу, и самый старый из них проговорил:

— Так что, с удачной плавкой вас, Максим Иваныч. С поздравлением благополучного окончания...

Мастер в ответ поклонился и пожал каждому руку. Такого отношения к себе никто из рабочих еще не видел, и старик формовщик чуть не прослезился.

— Скоро конец работ, — посмотрел мастер на свои часы. — Я есть тогда весь для вашей компании.

— В «Лисабон», стало быть, Максим Иваныч?

— В какой такой Лиссабон? — не понял мастер.

— Трактирное заведение прозывается...

— О, да. О, да... Можно — в Лиссабон. Можно — хоть в Рио-де-Жанейро...

— Слыхал? В Риво, говорит...

— Вриво... Он те наврет, погоди!

— Ну и ерманская нация!.. Продувной народ!..

В «Лисабоне» столы сдвинуты в три длинных ряда. Кому посчастливилось — сели, а остальные стоят. Бутылки, стаканы на столах. На самом почетном месте, за средним столом, со стаканом в руке стоит мастер. Все рабочие у него перед глазами, — много их набралось. И все слушают, что говорит им Макс Иоганн Отс.

— Когда состоялся наш московский знакомств с уважаемый господин Фома Кузьмич, который говорит мне: господин рабочий стал немножко шалит, немножко не хочет слушать. Тогда ваш покорный слуга Максим Иваныч говорит уважаемый господин хозяин, что надо всегда уметь подходить к господин рабочий, который будет все хорошо понимать. И еще я желал сказать: господин рабочий есть полновольный человек. Он своей работа кончает — может ходить марш гулять, а его мастер должен всегда иметь свежий голова на плече и иметь, что думать. Вот будет состояться сейчас наш близкий знакомств, и Максим Иваныч станет шапочку надевать и будет сказать — до свидания. И господин рабочий понимает так: здесь, за бутылка, в приятном компании Максим Иваныч есть Максим Иваныч. Он есть очень свой, задушевный человек, а на работе есть только мастер Максим Иваныч, который возможен иметь свой строгость, чтобы его слушал господин рабочий, что говорит его мастер, который есть его наставник. И я прошу выпить господин рабочий вместе со мной за полуслуш... за послеслуш... за полное полу... слушание, — споткнулся он на слове, пощелкал пальцами свободной руки и выговорил наконец: — за полное послушание.

Под одобрительные выкрики рабочих мастер допил свой стакан. По первому разу выпили и многочисленные его гости. «Лисабон» заполнялся гулом веселых голосов. Шибаков не ожидал, что у него нынче будет так многолюдно, и досадовал на тесноту помещения. Подходили и другие посетители, а усадить их негде. И вдруг на пороге раскрытой настежь двери Шибаков увидел самого Фому Кузьмича и его управляющего.

— Мир честной компании! — снял Дятлов картуз. — Где пьют, тут и нам приют.

Шибаков подскочил и обеими руками принял его картуз.

— Милости просим, Фома Кузьмич!.. Благодарим за почтение...

— О! Какой прекрасный неожиданность! — воскликнул Отс. — Сам господин Фома Кузьмич пожелал разделит наш компания...

Хотя и набит был трактир людьми, не протолкнуться, но потиснулись они, давая проход почетным гостям.

— Пожалте, Фома Кузьмич...

— Сюда, к Максиму Иванычу ближе... Немец уж больно хорош... Такой немец, такой... Дай место, Аким...

Сел Дятлов, окинул глазами столы. На них, примерно, бутылка на троих.

— Что-то для веселья у вас маловато будто...

— И на том рады, что бог послал. Благодаренье Максиму Иванычу...

— А чтоб как Фома Кузьмич послал, не желаете?

— Никто не говорит... В вашей воле, конечно. Мы — со всем удовольствием...

— Ну, эй!.. — ударил Дятлов в ладоши.

Шибаков — весь настороже — приподнялся на носки, вытянул шею.

— Пяток ведер запиши на меня. И пива — бочку, — распорядился Дятлов. — Я — во всем для своих молодцов. В долг надо — даю. Лавку — открыл. С завтрашнего дня казармы ставить начну, как обещано было... Погоди, дай срок только... Я еще дом с фонарем поставлю да девок в него нагоню, тогда совсем ребятам удовольствие будет. Из Москвы ай из Питера девок выпишу, чтоб столичные!

Хорошо, что у Шибакова имелся винный запас, но и то усомнился он, хватит ли. Нацедил из железной бочки четыре ведра, слил водку в пятиведерный бак, да вдобавок туда — пол ведра воды. На даровщину не разберутся, сойдет, а полведра водки в чистых барышах останется. Срочно снарядил сыновей на монопольный склад, чтобы привезли оттуда еще.

За столами весело, шумно. Звенит посуда, булькает вино, наливаясь в стаканы, пенится в кружках пиво.

— Эх, вечер-вечерок, не кончаться б тебе никогда!

И откуда только смогли прознать люди о даровом угощении? Запыхавшись, торопливо сбегались к «Лисабону». Двое с гармошками подоспели, а один — с балалайкой.

— Тятька!.. Тять!.. Скорей, тять!.. — прибежав с улицы домой, тормошил сынишка уснувшего отца.

— Чего тебе? Дьяволенок... — готовый замахнуться, озлобился отец.

— Задарма угощают... Скорей беги, а то выпьют все... Скорей, тять...

Полный стакан в руке и еще, если хочешь, нальют. Когда в другой раз увидишь такое?

— Господи благослови...

— Праздник наш есть большой благодарность Фоме Кузьмич... — широко поводя рукой, говорит мастер Отс,

В грязном порванном платье, опухшая, с большим синяком под глазом, в дверях трактира остановилась Пелагея Квашнина. Шибаков увидел ее и побагровел.

— Сколько раз говорил, чтобы ноги близко не было?! — подлетел он к ней, замахиваясь кулаком.

Пелагея втянула голову в плечи.

— За деньги, Карпыч... Вот они, вот... — разжав трясущиеся пальцы, показывала она свои медяки.

И медяки разлетелись в стороны, и сама Пелагея кубарем покатилась с крыльца.

— Погань!.. Мразь!..

Вопи, Полька, хоть во весь голос, — никто не слышит тебя. Гармошки надрываются, балалайка бренчит. Нет места музыкантам у столов, так они примостились на подоконниках у распахнутых створок окон. Одна нога внутри комнаты, другая — наружу.