– Мопо, брат мой, – обратилась ко мне Балека, – поговорим в последний раз, на то царская воля!

Я отошел с ней в сторону с копьем в руке. Мы одни стояли около трупов, Балека надвинула на брови тигровую шкуру и быстро прошептала:

– Видишь. Мопо, слова мои оправдались, поклянись теперь, что если ты останешься жить, то эти самые руки отомстят за меня!

– Клянусь, сестра!

– Прощай Мопо, мы всегда любили друг друга. Сквозь дымку прошлого я вижу нас детьми, играющими в краалях Лангени; будем ли мы снова играть так, в иной стране? А теперь, Мопо, – она твердо взглянула на меня широко раскрытыми глазами, – теперь я устала. Я спешу к духам моего племени, я слышу, они зовут меня. Все кончено!..

В ту ночь, когда проклятие Балеки пало на Чеку, он спал плохо. Так плохо спалось ему, что он потребовал меня к себе и приказал сопровождать его на ночной прогулке. Я повиновался, и мы шли, молча, одни – Чека впереди, а я следуя за ним. Я заметил, что ноги сами несли его по направлению к ущелью Лука-Татьяна, к тому месту, где весь мой народ лежал убитым и с ним сестра моя, Балека. Мы медленно поднялись на холм и дошли до края пропасти, до того самого места, где стоял Чека, пока люди падали через край скалы, подобно воде. В то время слышен был шум и плач, теперь же царило молчание. Ночь была очень тиха, светила полная луна и освещала тех убитых, которые лежали поближе к нам, и я ясно мог видеть их всех; я мог даже разглядеть лицо Балеки, которую бросили в самую середину мертвых тел. Хотя никогда еще лицо ее не было так прекрасно, как в этот час, но, глядя на него, я испытывал страх. Дальний конец ущелья был покрыт мраком.

– Теперь ты не выиграл бы заклада, Мопо, слуга мой! – сказал Чека. – Посмотри, тела мертвецов уплотнились в ущелье, и оно не полно на высоту целого копья!

Я не отвечал; при звуке голоса царя шакалы поднялись и тихо исчезли.

Вскоре он заговорил снова, громко смеясь во время своей речи:

– Ты должна спать хорошо эту ночь, мать моя, немало людей отправил я к тебе, чтоб баюкать твой сон. О, люди племени Лангени, хотя вы все забыли, я помнил все! Вы забыли, как приходила к вам женщина с мальчиком, прося крова и пищи, и вы ничего не захотели дать им, ничего, даже кружки молока. Что обещал я вам в тот день, люди племени Лангени? Разве я не обещал вам, что за каждую каплю, которую могла бы содержать эта кружка, я возьму у вас жизнь человека? Разве я не сдержал своего обещания? Не лежат ли здесь мужчины многочисленнее, чем капли воды в кружке, а с ними женщины и дети, бесчисленные, как листья? О, люди племени Лангени, вы отказались дать мне молока, когда я был ребенком, теперь, став великим, я отомстил вам! Великим! Да, кто может сравняться со мной? Земля дрожит под моими ногами; когда я говорю, народы трепещут; когда я гневаюсь, они умирают тысячами. Я стал великим и великим останусь. Вся страна моя; куда только может дойти нога человека, страна моя, и мне принадлежат все те, кто живет в ней. Я стану еще сильнее, еще могущественнее. Балека, твое ли это лицо пристально смотрит на меня из толпы тех тысяч, которых я умертвил? Ты обещала мне, что отныне я буду плохо спать. Балека, я тебя не боюсь, по крайней мере, ты спишь крепко. Скажи мне, Балека, встань ото сна и скажи мне, кого должен я бояться? – внезапно он прервал бред своей гордости.

Отец мой, пока царь Чека говорил таким образом, мне пришла в голову мысль докончить все его кровавые дела и убить его; сердце мое бесновалось от гнева и жажды мщения. Я стал за ним, я уже поднял палку, которую держал в руке, чтобы размозжить ему голову, как вдруг и я остановился, потому что увидел нечто необычное. Там, среди мертвых я увидел руку, которая двигалась. Она задвигалась, поднялась и поманила кого-то из тени, скрывающей конец ущелья и набросанные в кучу тела; и мне показалось, что рука эта принадлежала Балеке. Может быть, то была и не ее рука, может быть, то была рука кого-нибудь, кто еще жил среди тысячи мертвых, говоришь ты, мой отец? Во всяком случае, рука поднялась рядом с нею, хотя ее холодное лицо не изменилось. Три раза поднялась рука, три раза вытянулась она кверху, три раза поманила она к себе согнутым пальцем, как бы призывая кого-то из мрака тени и из тьмы мертвых. Потом она упала, и в полном молчании я слышал ее падение и звон медных браслетов. Когда рука упала, из тени раздалось пение, громкое и нежное, какого я никогда не слыхал. Слова песни долетали до меня, отец мой; но потом они исчезли из моей памяти, и я их больше не помню. Я только знаю, что слова говорили о сотворении мира, о начале и конце всех народов. Они рассказывали, как размножились черные племена и как белые люди пожрут их, и почему они живут и почему перестанут существовать. Песня говорила о Зле и Добре, о женщине и мужчине, о том, как они воюют друг с другом и каков будет конец борьбы. Она пела также о народе Зулусов, о том, как они победят страну Малой Руки, где Белая Рука поднимется на них, и как они растают в тени этой Белой Руки; будут забыты и перейдут в страну, где никто не умирает, а живет вечно. Добрый с добрым, злой со злым. Песня пела о жизни и смерти, о радости и горе, о времени и том море, в котором время – лишь плавающий листок, и о причине, почему все так создано. Много имен поминалось в этой песне, но из них я знал не все, хотя и мое имя послышалось мне, имя Балеки и Умслопогаса и имя Чеки Льва. Недолго пел голос, но все это было в его песне и многое другое; значение песни исчезло из моей памяти, хотя было время, когда я узнал его, и буду знать снова, когда все кончится. Голос из мрака пел и наполнял все пространство звуками своего пения; казалось, что и мертвые его слушают. Чека слышал голос и дрожал от страха, но уши его были глухи к смыслу песни, хотя мои открылись для него.

Голос все приближался, и среди мрака засветился слабый луч света, подобно сиянию, которое является после шести дней на лице умершего человека. Медленно приближался он сквозь мрак, и, по мере его приближения, я видел, что светлое сияние принимает облик женщины. Вскоре я ясно увидел его и узнал этот лик славы. Отец, то было лицо Инкозацаны Зулусов – Небесной Царицы. Она приближалась к нам очень медленно, скользя по бездне, которая была полна мертвыми, и путь, по которому она ступала, был мощен трупами; пока она подходила, мне казалось, что из числа мертвых подымались тени и следовали за нею. Царицей мертвых, – тысячи и тысячи умерших. Отец мой, какое сияние, сияние ее волос, подобных расплавленному золоту, ее очей, подобных полдневным небесам, блеска ее рук и груди, похожих на свежевыпавший снег, когда он сверкает при солнечном закате. На ее красоту страшно было взглянуть, но я радуюсь, что дожил до счастья видеть ее, пока она сияла и блистала в меняющейся пелене света, составляющей ее одеяние.

Но вот она подошла к нам, и Чека упал на землю, скорчившись от страха, закрывая лицо руками; я не боялся, отец мой, только злые должны бояться Небесной Царицы. Нет, я не боялся: я стоял прямо лицом к лицу и глядел на ее сияние. В руке она держала небольшое копье, вправленное в царское дерево: то была тень копья, которое Чека держал в руке, того, которым он убил свою мать и от которого он сам должен был погибнуть. Она перестала петь и остановилась перед лежащим ниц царем и передо мной, стоящим за царем, так что свет ее сияния падал на нас. Она подняла свое небольшое копье, тронула им чело Чеки, сына Сенцангаконы, обрекая его на погибель. Потом она заговорила; но хотя Чека почувствовал прикосновение, он не слыхал слов, которые предназначались только для моих ушей.

– Мопо, сын Македамы, – сказал тихий голос, – придержи свою руку, чаша Чеки еще не полна. Когда в третий раз ты увидишь меня на крыльях бури, тогда убей его, Мопо, дитя мое!

Так говорила она, и облако проскользнуло по лику луны. Когда оно прошло, видение исчезло, и снова остался я один в ночной тишине с Чекой и мертвецами.

Чека поднял голову, и лицо его посерело от холодного пота, вызванного страхом.