Райв послушно умолкал. Они говорили о чем-то другом, Женя вспоминала последнее состязание, он – то самое, на котором слышал Риэля, Симура и Гартуса. Они даже поспорили: Райв считал, что Гартуса вообще нельзя до состязаний допускать, потому что это не искусство, а техника, очень уж он механистичен, играет голосом, не вкладывая в него ни души, ни сердца, а какое ж это искусство? Но Женя заступалась то ли из корпоративной солиданости, то ли потому, что голос у него был божественный.

Он был обаятелен, но совсем не как Риэль и даже не как Тарвик. Ни мягкости Риэля, ни дьявольской улыбки Тарвика. Собственно, он ни разу не улыбнулся. Женя подозревала, что он говорит с ней, только чтобы отвлечься от боли. Он попросил ее смыть с раны мазь, и Женя, заранее содрогаясь от ужаса, это сделала. Странно, но мазь перестала быть липкой, легко смывалась, и рана под ней выглядела уже не так страшно.

Он был сложен так классно, что Женя втихушку любовалась. Атлет, в отличие от Риэля, и мускулы перекатываются при движении, и плечи… такие впечатляющие плечи, узкие бедра, узкая талия. Он Женей тоже любовался, но не скрывал. Ничего сверхъестественного тут, конечно, не было, Женей и раньше любовались, и сейчас было на что посмотреть, несмотря на четыре дня не мытую голову… и не только голову.

– Ты достойна другой жизни.

– Другой – это какой? Дом, семья, дети, богатый муж, ящик драгоценностей, сто платьев и десяток слуг?

– Нет. То есть ста платьев и ящика драгоценностей ты, безусловно, достойна, но должно быть в твоей жизни что-то большее, чем бессмысленная дорога в никуда.

– Это почему в никуда? – возмутилась Женя. Сказал бы ей кто год назад, что подобная жизнь придется ей по вкусу и даже будет казаться правильной.

– От кого он бежит, Женя?

– Я ни от кого не бегу, – объяснил посиневший от холода Риэль. – Женя не прыгай, у тебя нога болит. Я сам возьму полотенце.

Он яростно растерся полотенцем, так, что раскраснелась кожа, торопливо стянул трусы, даже забыв попросить Женю отвернуться, и оделся в сухое. Даже куртку надел.

– Бррр. Холодно. Но рыбы я наловил достаточно. И нашел грибы – совсем рядом их целая россыпь, так уютно устроились под выступом, там почти сухо, славные такие грибочки. Женя, давай я помогу.

– Пей чай, – приказала Женя, – и попробуй только заболеть. С рыбой я и сама справлюсь, она уже не кусается. Я сварю грибную уху. Не знаю, каково это на вкус, но лучше, чем ничего. И еще пожарим рыбы.

– И обожремся, – мечтательно протянул Риэль, наливая чай. – Так есть хочу, словно в каменоломне киркой махал полдня. Я ни от кого не бегу, Райв. Я просто менестрель, бродячий музыкант…

– Разве король не предлагал тебе остаться при дворе?

– Король меня беседы не удостоил, – усмехнулся Риэль, – но при дворе остаться действительно предлагали. И что бы я там делал? Я не Гартус, мне нужно не только петь, но и писать…

– Ты бежишь, – жестко перебил Райв, – и я даже догадываюсь, от кого. Ты бежишь, как бежит каждый талантливый бродячий музыкант. Ты прежде всего бродяга и уже потом музыкант и певец.

Риэль склонил голову. Мокрые пряди совершенно скрыли его лицо.

– Всякий менестрель бежит?

– Не всякий. Есть такие, которые бы и рады остановиться, да не могут, ни при дворе им остаться не предлагают, ни даже в провинциальном замке, ни в театр устроиться не могут, потому что таланта им не хватает. Есть такие, которые мгновенно цепляются за предложение остаться – остаются и счастливы. А если такие, как ты. Вечные бродяги. Талантливые настолько, что им будут рады везде, и непоседливые настолько, что не задерживаются, даже если их об этом умоляют.

– Но почему – бегу? Я просто иду. Живу так, как хочется жить мне, а не кому-то другому. Не нарушаю законов, придерживаюсь правил, не мешаю никому. Пою для всех.

– И не только считаешь нормальной эту ненормальную жизнь, но и девушку за собой увлек.

Женя попыталась вклиниться в их напряженную беседу, но ее не услышали. Мужчины. Им виднее, как она должна жить, что делать и как одеваться. Нет, не так. Мужчина. Риэль как раз предоставлял ей право выбора. Он привык к свободе, ценил свободу – и не только свою.

– Если в пути встретятся разбойники, что будет с ней? Ей придется выдержать пару десятков дорвавшихся до женского тела грязных мужиков. И это тоже нормально?

– Это ненормально, – согласился Риэль. – Но она могла жить в Кольвине. А там – бунт и озверевшие солдаты, этот бунт усмиряющие. Или в Грапаге, когда на него напали корданцы. Или в Сайтане, где никакой аристократ не станет считаться с ее свободой, если она, конечно, сама не аристократка.

– Не сравнивай! Это происходит нечасто…

– Разбойники тоже встречаются нечасто.

– А почему ты оправдываешься, Риэль? – вклинилась-таки Женя. – Почему вы оба не поинтересуетесь моим мнением? Не кажется ли вам, что я тоже имею право голоса?

– В общем, нет, – неожиданно ответил Райв. – Женщина не имеет права голоса ни в одном государстве. Конечно, не потому что женщина глупее мужчины. Но ваш ум устроен иначе, вы не умеете мыслить стратегически, живете одноминутно и не желаете видеть что-то за пределами своего мирка. Поэтому вы не умеете выбирать по большому счету. Не сердись, Женя. Я уважаю женщин…

– Интересный способ уважения – отказать в праве выбора, – согласилась Женя. Она не интересовалась правами женщин в Комрайне. Доступ к выборам ее не волновал вовсе, она даже не знала, что здесь, в абсолютной монархии, кого-то да избирают. Никто вроде не отрицал ее права бродить вместе с Риэлем, никто не интересовался ее личной жизнью, даже документы ни разу не проверяли. Феминисткой она сроду не была и полагала, что женщинам в политике и правда не место, потому как мелочны, стратегически мыслить малоспособны, а Тэтчер да Индира Ганди – исключения, только подчеркивающие правило. Но отказывать в святейшем праве любого человека – праве выбора не президентов, а собственной жизни – это было чересчур. – По-твоему, Райв, я не способна оценить выбранный путь?

Риэль опустил голову пониже, скрывая улыбку. Райв этой его манеры еще не знал и принял за согласие.

– Не способна. Ты бросила все, что было, чтобы пойти за ним, а разве он знает, куда и, главное, зачем идет?

– А ты знаешь? – поинтересовался из-под мокрых волос Риэль.

– Я – знаю. Ты – перекати-поле, ни цели не имеешь, ни смысла в жизни…

– Может, я просто его ищу?

– Может быть. Я не в укор тебе, менестрель. Твой путь принадлежит тебе, но что будет с ней, если ты задумаешь ее оставить? Или заболеешь и умрешь? Или ненароком попадешь под случайную стрелу? Сломаешь ногу? Что она будет делать? Что она делает, когда ты развлекаешься с мужчинами?

– То же, что и делала бы, если б он развлекался с женщинами, – не без язвительности вставила Женя. – Ждала. А почему ты не спрашиваешь, что делает он, пока я развлекаюсь… с кем мне хочется? И зачем этот акцент – с мужчинами? Тебе не все равно, с кем ему нравится спать? Или подспудно боишься, что тебе тоже могло бы понравиться?

Ей показалось, что уважение к женщинам сейчас проявится в хорошей оплеухе. Чтоб знала свое место и таких гадостей не предполагала. И, пожалуй, она даже ждала этой оплеухи, чтобы объяснить ему наглядно, что иные женщины могут позаботиться о себе не хуже иных мужчин. И чтоб свои средневековые представления он оставил для политических речей, а не высказывался приватно. Особенно в кругу тех, кто его некоторым образом спас. В такой ливень он прозаически утонул бы в той мелкой ложбинке, где лежал, откинув руку. Вот бы геройская получилась смерть. Под стать бороде.

Риэль не сдержался и хихикнул, и Райв сделал попытку взметнуться и порвать его в мелкие клочки, забыв, что у него серьезная рана. Так что Жене хватило легкого толчка в мускулистую грудь, чтоб отправить его на прежнее место и продолжить:

– Меня не интересует политика. Я не рвусь голосовать за кого бы то ни было. Я не собираюсь бороться за права женщин. Но вот подумать о собственной жизни я вполне способна, ты не находишь? Мне нравится эта бесцельность, я не хочу осмысленно окончить свой век на полпути от плиты к корыту, мне нравится воздух свободы. Я никому не мешаю. Мы не перекати-поле, Райв. Мы – птицы. Нам нужно очень мало, но прежде всего нам нужна свобода.