Но всего сильнее испанская катастрофа отозвалась в Австрии. В низложении испанских Бурбонов австрийский дом увидел предостережение всем законным династиям и угрозу самому себе; поэтому он тотчас стал с лихорадочной энергией ускорять начатое уже раньше преобразование своих военных сил. Один за другим император Франц II издает указы о формировании резерва действующей армии, об организации Landwehr’а, наконец, о всеобщей мобилизации. Известие о байленской катастрофе внушило австрийцам мысль воспользоваться затруднительным положением Наполеона и самим перейти в наступление. До сих пор они вооружались из жажды мести. Еще не решаясь на новую войну, правительство вело себя вызывающе, уступая внушениям партии, стоявшей за войну. Таким образом Наполеон, только что готовившийся к наступлению во все стороны, видел себя теперь вынужденным защищать свои южные границы против Испании и против английской высадки, а за Рейном и Альпами вставала, угрожая, Австрия. Все его планы были разрушены, все комбинации уничтожены, его престиж подорван, Англия спасена и сам он снова вовлечен в эти континентальные войны, которым не было конца: таковы были для него последствия капитуляции при Байлене.
Новые планы Наполеона. Его гнев и горе не имели границ. «У меня здесь – пятно», – сказал он, указывая на свой сюртук. Он писал Даву: «Когда вы узнаете об этом, у вас волосы дыбом станут на голове». Тем не менее он не терял надежды исправить и даже отчасти предотвратить последствия катастрофы. С удивительной подвижностью ума он менял и перекраивал свои планы. Для того, чтобы снова завоевать Испанию и отмстить за поруганную честь своего оружия, он неизбежно должен был двинуть на юг значительную часть своей германской армии. Принуждаемый к жертве необходимостью он мгновенно решился: он очистит Пруссию, но обратит это в заслугу себе перед императором Александром, чтобы тем крепче привязать его к себе. Ему он и сообщает прежде всего свое решение письмом из Рошфора в Петербург, причем с тонкой хитростью помечает свое письмо задним числом, чтобы царь подумал, что оно написано до получения известий из Испании и чтобы возвращаемая в нем мера имела вид бескорыстного одолжения. Этим Наполеон рассчитывал принудить царя к предстательству перед Австрией в видах предупреждения враждебных действий с ее стороны. Восточные дела, писал Наполеон, они уладят на предстоящем свидании; так как необходимость предпринять поход в Испанию лишает его возможности предложить царю, как наиболее ценный дар, раздел Турции, то он найдет другой способ удовлетворить его и в случае надобности отдаст ему дунайские княжества без всякого территориального награждения для Франции, если царь согласится на свой счет сторожить Германию. Таким образом, союз с Россией остается базисом всех комбинаций Наполеона, но теперь он хочет дать ему новое назначение: до сих пор он видел в этом союзе прежде всего орудие наступления, теперь же стремится обратить его в орудие обороны и притеснения. Отныне это будет руководящей идеей его политики.
Сначала император Александр, казалось, был готов пойти навстречу его желаниям. Он с радостью принял известие о намерении Наполеона эвакуировать Пруссию, признал Жозефа испанским королем, выразил сожаление по поводу несчастия, постигшего Дюпона, и даже дал легкое предостережение Австрии. Затем он отправился в Эрфурт, горя нетерпением: только что происшедшая в Константинополе новая революция, во время которой бывший султан Селим III погиб, Мустафа IV был низвергнут и на престол возведен его брат Махмуд, должна была, по-видимому, облегчить ему достижение его цели. Тем не менее он остановился в Кенигсберге, чтобы повидаться с прусской королевской четой. Тем временем Наполеон вернулся в Париж. 15 августа у него был бурный разговор с австрийским послом Меттернихом, причем он старался доказать последнему, что объявление войны Австрией будет для нее равносильно самоубийству. 8 сентября он заключил с принцем Вильгельмом прусским договор об эвакуации: военная контрибуция была окончательно определена в 140 миллионов; крепости на Одере: Штеттин, Кюстрин и Глогау, он удерживает в качестве залога, и максимальный состав прусской армии устанавливается в 42 000 человек. Приняв эти меры предосторожности, Наполеон затем уже ни о чем больше не думает, кроме как о свидании с императором Александром. Он хотел пленить, заинтересовать, удивить, ослепить русского царя; он привез с собой все, что было у него наиболее замечательного во всех отраслях: Талейрана и Тальму, весь женский персонал Французской комедии, гвардейские команды и придворный штат, – словом, полный набор великолепных декораций: гениальный режиссер, он превратил старый немецкий город в пышную сцену для одной из тех удивительных комедий, какие он так мастерски умел ставить.
Свидание в Эрфурте. 27 сентября оба монарха встретились, не доезжая до города, и затем торжественно вступили в него под гул орудий и колоколов, приветствуемые кликами войска: «Да здравствуют императоры!» Первый разговор их был посвящен исключительно любезностям, каких требует этикет: они осведомлялись друг у друга о здоровье императрицы и принцев. «Если бы хватило времени при первом визите, – с насмешкой писал Талейран, – вероятно, было бы замолвлено словечко и о здоровье кардинала Феша». В следовавшие затем дни близость между императорами как бы восстановилась и окрепла. Они были неразлучны. Наполеон оставлял в своем распоряжении только утренние часы, которые употреблял на то, чтобы беседовать с Гете и другими немецкими мыслителями и поэтами; он старался очаровать их и очень дорожил этой победой. Днем императоры верхом присутствовали на маневрах, делали смотры; они называли друг друга братьями, подчеркивая это, и обменялись шпагами. Вечером они снова встречались в театре, где Тальма играл трагедии перед партером, полным королей. Короли баварский, саксонский, вюртембергский и королева вестфальская явились в Эрфурт заявить свою преданность императору; крошечный городок был полон немецких князьков, именитых гостей и любопытных, и в эту расшитую золотом международную толпу вмешалось несколько членов немецких тайных обществ, люди, глубоко страдавшие при виде унижения своей родины. Один юный студент поклялся заколоть Наполеона, но в решительную минуту у него не хватило мужества.
Князья и сановники соперничали друг пред другом в низком раболепстве. «Я не видел, – сказал Талейран, – чтобы хоть одна рука погладила гриву льва благородно». Пример лести подавал сам Александр; известно, как он подчеркнул стих Вольтера:
Он называл Наполеона не только величайшим, но и лучшим из людей. Его брат, Константин, восхищался красотой французского войска и играл в солдат: он зазывал в свою комнату часового, стоявшего у его дверей, и приказывал ему стрелять, как на ученьи, причем вюртембергский король, сидевший тут же, однажды едва не был убит. Однажды на параде, проходя позади шеренги с губернатором города, Удино, он приподнял ранец одного из французских гренадеров. «Кто меня тронул?» – сердито спросил ветеран, обернувшись. «Я!» – находчиво отвечал Удино.
Эрфуртская жизнь была прервана поездкой в Веймар, герцогская династия которого была в родстве с русским императорским домом. Здесь Наполеон снова увиделся с Гете, пригласил к себе Виланда и долго беседовал с ними о различных предметах из области литературы, философии и истории, причем, между прочим, защищал цезарей против Тацита; он неустанно старался примирить с собой Германию в лице ее славнейших представителей. На следующий день он устроил апофеоз своей победы над военными силами Германии: объехал со своими гостями поле битвы при Иене, объясняя на месте ход сражения. Затем все общество вернулось в Эрфурт, где по-прежнему без передышки начались непрерывные банкеты, смотры и театральные представления.
Переговоры; Эрфуртское соглашение. Наружное согласие между императорами прикрывало собой очень серьезные разногласия и довольно острые пререкания. Однако насчет Востока удалось столковаться: раздел Турции был отсрочен на неопределенное время, и Наполеон, делавший сначала оговорки и искавший лазейки, в конце концов согласился немедленно и безусловно уступить России дунайские княжества в виде задатка под ее будущую долю в турецком наследии. В награду он требовал, чтобы Александр тотчас сделал строгое внушение Австрии и сосредоточил войска на границе Галиции, словом – «показал зубы»; это было единственным средством сохранить мир на континенте, так как Австрия, конечно, не осмелилась бы напасть одновременно на Францию и Россию и смирилась бы перед демонстрацией, обнаруживающей их тесную связь. Однако Александр противился этому, выставляя всяческие возражения. Это противодействие удивляло Наполеона: он не узнавал того Александра, которого знал в Тильзите; кто же из них переменился? Теперь история в состоянии ответить на этот вопрос, так как закулисная сторона эрфуртского свидания раскрыта. Несомненно, что недоверчивость Александра сама собой усилилась под влиянием последних событий; а сверх того, ее питал и обосновывал аргументами на тайных совещаниях Талейран. Он был привезен для того, чтобы способствовать осуществлению планов своего господина; вместо этого он тайком противодействовал им. Видя, что Наполеон все более и более зарывается, он отделяет свою судьбу от его судьбы и старается подготовить себе путь к примирению с Европой; главное, он отсоветует царю грозить Австрии. Этим он начал или возобновил длинный ряд своих вероломств, который он увенчает в 1814 году торжественной встречей союзников в покоренном Париже. В своих мемуарах, написанных в эпоху Реставрации, он ставит себе в заслугу свое поведение в Эрфурте и прикрывает его именем законного расчета; но история должна назвать его предательством.
