В полдень 20 апреля во дворе Cheval-Blanc Наполеон простился со своей старой гвардией. Ветераны уже не кричали: «Да здравствует император», но их искаженные болью лица, глаза, полные слез, и угрюмое молчание, прерванное всхлипываниями в ту минуту, когда он обнял побежденное знамя, выразили всю любовь, всю скорбь, весь гнев армии.

Сент-Уанский манифест. Заявив, что только Бурбоны олицетворяют собой «принцип», Талейран относился, однако, несколько недоверчиво к принципам Бурбонов. Вот почему он потребовал гарантий. 6 апреля он провел в сенате акт, которым «на престол свободно призывался Людовик-Станислав-Ксаверий французский»; акт этот представлял собой настоящую конституцию и содержал указание, что король будет провозглашен после принесения присяги в том, что он сам будет признавать конституцию и следить, чтобы ее признавали другие. Граф д’Артуа, объявивший себя собственною своею властью королевским наместником, вступил 12 апреля в Париж, не будучи официально признан в своем звании. Сенат желал, чтобы принц предварительно принял именем своего брата новую конституцию. Граф д’Артуа, признававший только божественное право, не соглашался на это. Чтобы сломить его сопротивление, понадобилось категорическое заявление русского императора. 14 апреля он покорился и принял сенат в Тюльерийском дворце. Он заявил сенаторам: «Я не получил от короля полномочий принять конституцию, но я знаю его чувства и не боюсь вызвать его неодобрение, если заявлю от его имени, что он готов признать основы этой конституции».

Во всем, что сказал граф д’Артуа, не было ни одного искреннего слова. Две недели спустя он отправил навстречу королю, высадившемуся 24 апреля в Калэ, графа Брюгского с тем, чтобы посоветовать королю не принимать конституцию. Король именно таким образом и собирался поступить. Роялисты говорили ему, что он обязан и может отважиться на все. Несмотря на замечания и просьбы Талейрана, которому он, в сущности, обязан был короной, он отверг малейшую уступку. Опять пришлось вмешаться царю. Уступая по существу, чтобы только спасти формы, Людовик XVIII согласился обеспечить публичным актом конституционные вольности, совершенно отвергнув конституцию, которую стремился навязать ему сенат. Манифест 2 мая отлично намечает это ограничивающее условие. «Мы, Людовик, милостию Божиею король Франции и Наварры, решив принять либеральную конституцию и не в состоянии будучи принять такую, которую неминуемо придется переделать, созываем на 10 число июня месяца Сенат и Законодательный корпус, обязуясь представить на их рассмотрение труд, который мы свершим вместе с комиссией, избранной из состава обоих этих учреждений, и положить в основу этой конституции представительную форму правления, разрешение налогов палатами, свободу печати, свободу исповедания, безвозвратность продажи национальных имуществ, сохранение Почетного легиона»…

Этот так называемый сент-уанский манифест напечатан был в Монитере. На другой день Людовик XVIII совершил свой въезд в Париж при колокольном звоне и пушечных салютах. Так совершилась «реставрация» Бурбонов, настолько неожиданная в последний год империи, что ее не без основания можно было назвать чудесной…

Общественное мнение. Монархия с энтузиазмом встречена была десятой частью населения; три десятых примкнули к ней из благоразумия; остальная часть, т. е. большая половина французов, колебалась, относясь к ней с недоверием, скорее даже враждебно. Тем не менее было вполне возможно целиком привлечь на свою сторону общественное мнение. У монархии было много противников, но совершенно не было явной оппозиционной партии. Не надо было допускать ее образования.

Подписание мира и обнародование Хартии произвело мало впечатления на общественное мнение. Этот столь желанный мир фактически существовал уже два месяца. К нему привыкли, не без основания считая его уже упроченным. Таким образом, опубликование договора не сообщило французам ничего нового, кроме разве тех жертв, какие наложены были на них победителями. Так как основные принципы Хартии содержались уже в сент-уанском манифесте, то нечего было рассчитывать на то, чтобы вторично поразить умы торжественным возобновлением обязательств, имевших за собой двухмесячную давность. Все возвещенные в конституции гарантии не являлись неожиданными. Зато более неожиданными являлись 38-я и 40-я статьи Хартии, которые сводили число прямых избирателей к 12–15 тысячам, а число избираемых – к 4–5 тысячам, так что многие из настоящих депутатов, как, например, президент палаты Феликс Фокон, утрачивали право быть избранными. Более неожиданными являлись также слова уступка (concession) и пожалование (octroi), вставленные в Хартию, и своеобразное выражение, которым она заканчивалась: дана в Париже, в лето от Рождества Христова 1814-е, царствования же нашего в девятнадцатое. Политики с большей или меньшей горечью судили об этих безобидных претензиях. Масса населения не беспокоилась по поводу этих тонкостей, но вскоре у нее появились более серьезные мотивы для боязни и недовольства. Приказ Беньо о строгом соблюдении воскресных и праздничных дней; сохранение соединенных прав, отмена которых формально обещана была графом д’Артуа и роялистскими агентами, наглость дворян-помещиков, которые демонстративно вели себя в деревнях как в завоеванной стране; анафемы проповедников против приобретателей церковных имуществ; наконец, больше всего – притязания эмигрантов признать недействительною продажу национальных имуществ, притязания, поддержанные неразумными сочинениями и двусмысленными разговорами принцев и их окружающих.

Под влиянием бюджетного стеснения пришлось сократить армию; 12 000 офицеров разных степеней уволено было в запас с сохранением половинного содержания; более 10 000 было совсем уволено в отставку. Оставшись без дела, они проводили время на улицах и в общественных местах, прислушиваясь к разным толкам, разглашая неблагоприятные известия, критикуя действия правительства, ругая министров, принцев, короля, предсказывая возвращение императора, разглагольствуя насчет «постыдного мира», потери пограничных областей, унижения Франции, расходов двора, нищеты солдат, могущества попов, угроз роялистов. Отставные и уволенные на половинном содержании офицеры были самыми деятельными врагами реставрации.

Одновременно с отставкой старых солдат правительство с большими затратами устраивало королевскую гвардию из старых лейб-гвардейцев Людовика XVI, солдат Кондэ, вандейцев, эмигрантов, служивших за границей, и молодых пятнадцатилетних дворян. Создание этого привилегированного отряда являлось одним из главнейших поводов к недовольству армии Бурбонами. Были, однако, и другие поводы: к победам этой армии относились с напускным презрением, трехцветное знамя было отменено, восстановлен был орден св. Людовика, а Почетный легион унижен, жалованье выплачивалось неисправно, солдаты ходили в лохмотьях. За время реставрации не проходит, кажется, и дня без того, чтобы в казармах не раздавались крики: «Да здравствует император!» Солдат носит белую кокарду, но в глубине своего ранца он хранит, как реликвию, старую трехцветную кокарду. Войска служат Людовику XVIII, но предметом их культа является Наполеон, и они уверены в том, что снова увидят императора в маленькой шляпе и сером сюртуке. Во время переходов и в караулах все разговоры сосредоточиваются около одной темы: «Он вернется!» 15 августа в более чем сорока казармах шумно справляется праздник св. Наполеона.

Солдаты стараются внедрить в душу своих братьев из народа свои воспоминания, свои сожаления, свои надежды. Они поддерживают и оживляют ненависть к Бурбонам в крестьянах и рабочих. Не следует, однако, представлять себе в преувеличенном виде это влияние духа армии на настроение населения. Народ отнесся бы равнодушно к жалобам солдат и враждебно к их крикам, если бы эти жалобы и эти крики не отвечали его собственному недовольству. Французская армия не была армией наемников. Она выходила из недр народа, и ее чувства находились в тесном соприкосновении с чувствами народа. Народ и армия вместе сделали революцию. Их сердца бились при одних и тех же воспоминаниях, трепетали одним и тем же страхом, воспламенялись одним и тем же гневом.