— Давай наперегонки, кто первый до крыльца? Ми–ить?

— А давай!..

Разумеется, Дмитрий проиграл, «споткнувшись» всего лишь в двух шагах от финиша — и пока довольный победитель радостно прыгал, он принял от поджидающей его Авдотьи две странных палки. Или мухобойки? Несколько изогнутых под паром прутьев лозняка образовывали округлую «ладошку», на манер сита расчерченную крупноячеистой сеткой из бараньих жил, а прутья затем еще и сужались в длинную рукоятку, намертво стянутую–обмотанную мягким замшевым ремешком.

— Иди сюда. Смотри: вот это отбивала.

Руки Ивана крепко вцепились в протянутую ему рукоять, и он тут же примерился, как будет рубить воображаемых врагов этим странным мечом.

Шить–шить!

— Да нет, не так — не ребром, а пластью. А вот это мячик.

На ладони старшего брата образовался пучок белоснежных перьев, чьи связанные меж собой стержни вдобавок скрывал небольшой кожаный мешочек.

— Это забава настоящих воинов! Представь, что вместо мячика в тебя летит стрела. А ты ее вот так — раз! И отбил обратно ворогу. А он в тебя… лови! Раз — и опять стрелу метнул. Ну, до десяти попаданий?

— Ух!!!

Второй летний месяц года семь тысяч шестьдесят девятого от сотворения мира начался с теплого и чистого дождя. Хляби небесные разверзлись еще до рассвета, дробно зашелестев тяжелыми струями по крышам, основательно прошелся по дорогам и улочкам, прибив на них пыль (не доводя, впрочем, дело до непролазной грязи), омыл чистейшей влагой купола и кресты многочисленных московских церквей — а поздним утром отправился дальше, оставив после себя быстро высыхающие мутные ручейки и удивительно вкусный и свежий воздух. Лучи яркого июльского солнышка заблистали, отражаясь и дробясь в остатках луж и зелени деревьев, как–то разом рацвела новыми красками жизнь…

— Что там?

Постельничий сторож, выбранный наследником престола Московского в качестве рассказчика и «показчика» всего того, что можно увидеть со стены кремля, подтянулся чуть ближе.

— Мясницкая слобода, Димитрий Иванович.

Увидев, как четко изогнулась бровь в молчаливом вопросе, сторож поспешил уточнить:

— Мясники в ней живут, и лавки там же свои держат. Торгуют больше убоиной , но есть те, кто и дичиной занимается. Вон там колбасы да копчения разные выделывают, особливо же славится у них та, что с чесночком да потрошками бараньими… Кхем.

Под удивленным взглядом царевича разговорившийся дворцовый страж еще раз кашлянул и совсем не в тему добавил:

— Хотя как по мне, так конская у них лучше будет.

Никак не прореагировав на этот крик души, мальчик указал на новое место.

— Что там?

— Торговые ряды, Димитрий Иванович. От там, по Никольской улице, Верхние, по Варварке Средние ряды идут, а вон тамочки и Нижние будут. Все там можно купить, были бы копийки в кошеле.

— Это?

Служивый примерился взглядом вдоль детской руки, сразу же увидев в том направлении большое каменное здание.

— Гостиный двор . Разные иноземцы там свои товары заморские раскладывают, да и наши гости торговые из наибольших там же обитаются.

Царевич заинтересованно склонил голову, явно прикидывая, как бы ему посетить этот двор. Постоял в задумчивости несколько минут, тряхнул развевающейся на ветру гривой, после чего протянул было руку — указать следующее место. И тут же ее опустил, услышав дробный топот чьих–то ног по расположенной невдалеке лесенке. Насторожились было постельничие сторожа… И опять расслабились, опознав в новоприбывшем Мишку Салтыкова, сынка государева оружничего. Наследник же окинул своего подручника внимательным взглядом, отметив как довольно–запыхавшийся вид, так и недлинный сверток в руке, и полностью потерял интерес к прежнему своему занятию. Пока все они спускались со стены, Салтыков успел ему что–то шепнуть — что–то, явно оказавшее немалое влияние на весь их дальнейший путь. Поначалу казалось, что Дмитрий держит путь в небольшую церковь святых Константина и Елены. Но было это до тех пор, пока он внезапно не обогнул ее невысокое строение, подойдя вплотную к квадратной краснокирпичной громаде Тимофеевской башни (и вызвав у скучавшей воротной стражи своим появлением небольшой переполох).

— Поздорову, Дмитрий Иванович!

В ответ на слаженный рев десятка здоровых глоток он вежливо склонил голову, что уже само по себе было немалым признаком расположения. Остановившись у двух половинок закрытой, но совсем не запертой деревянной решетки, царский сын надолго застыл, разглядывая проходящих мимо ворот москвичей. Постояв так, ненадолго ожил, сжав в правой руке одну из резных перекладинок решетки, не видя как запереглядывалось его сопровождение, готовясь уговаривать и мягко «не пущать» в город. Несколько зевак, коих всегда хватало рядом с Кремлем, увидев длинные черные волосы и богатые одежды девятилетнего мальчика, разом остановились, а затем начали потихонечку подходить ближе; сенная девка, невесть по какой нужде оказавшаяся рядом с башней, стала двигаться как сонная муха; на невысокой колоколенке Константино—Еленинской церквушки обнаружил себя пономарь… А царевич, не обращая никакого внимания на всю суету за своей спиной, еще немного постоял, затем резко отвернулся и подошел к одному из воротных стражников.

— Кто таков?

Служитель Постельного приказа с достоинством выпрямился (не позабыв словно ненароком снять шапку) и спокойно ответил:

— Егорий Колычев.

Юный рюрикович помедлил, затем протянул руку к его оружейному поясу:

— Дай.

Глянув на своего десятника, затем лапнув рукоять сабли, Егор запоздало сообразил, на что именно ему указали. Что ж, нож так нож! Вытянув его из потертых ножен, он с коротким поклоном подал рукоятью вперед, стараясь при этом не обращать внимания на дышащих чуть ли не в затылок сотоварищей. Служба есть служба: наследника престола надо беречь от всего и всех, так что никакой обиды тут быть и не может.

— Хорош.

Осмотрев короткий клинок, Дмитрий провел подушечками пальцев по чуть–чуть сточенному лезвию, ощутив пару когда–то глубоких, а теперь старательно заглаженных точильным камнем царапин. Оценил общий надежный вид, взвесил на руке, несколько раз подбросил и поймал (сторожа одобрительно переглянулись, отметив явную сноровку), напоследок спросив:

— Он чем–то памятен тебе?

— Нет.

Он еще немного покрутил нож в руке, затем вопросительно изогнул бровь, глядя на сторожа. Тот чуток поскрипел мозгами…

— Прими в дар, Димитрий Иванович.

— Благодарствую.

Сш–тук!

Пролетев между двумя стражами, тяжелый клинок вошел острием в деревянный брус ворот. Тут же подскочивший к нему Мишка в три движения расшатал и вынул оружие, вернув его обратно новому хозяину, который, в свою очередь, снова подкинул его на руке:

— Хороший нож.

Все тот же сын оружничего осторожно взял протянутый ему клинок. А в руке у царевича появился новый: с неброской серебряной насечкой на рукояти, отливающий золотистым светом и коленцами хорошего булата… Подшагнув ближе к Колычеву, царственный отрок одним слитным движением вогнал уже свой подарок в старые, и немного великоватые для нового «постояльца» ножны. Незаметно для остальных улыбнулся, прижал указательный палец к губам и тут же отшагнул обратно, равнодушно бросив напоследок:

— Владей.

На обратном пути к Теремному дворцу Дмитрий время от времени поглядывал на солнце, стараясь как можно точнее определить остаток свободного времени, а рядом с крыльцом и вовсе остановился в некотором сомнении, делая нелегкий выбор. На одной чаше весов лежал тяжеленный сундук из мореного дуба, для пущей надежности окованный железными полосами внахлест. Большой, и очень вместительный — как и остальные восемь, в коих надежно хранилась батюшкина либерея. К тому же этот сундук был единственным, который он не успел распотрошить. Другую же чашу придавливало тяжеленным свинцовым грузом собственное обещание, данное пятилетней Евдокии — о том, что он навестит ее еще до полудня, побаловав очередной игрушкой–диковинкой. Покопаться в старых фолиантах, написанных еще до падения Константинополя, было очень заманчиво… Но сестра все же явно важнее! Ничуть не опечаленный очередным поручением Салтыков побежал в его покои, забирать результат почти трехнедельных усилий вначале царского токаря (вообще–то, его основной специальностью было изготовление шахмат), затем ученика–иконописца, а любящий брат медленно зашагал к входу на женскую половину дворца. По пути он нет–нет да и вспоминал, как в первый раз его допустили до книжных сокровищ, какой волнительный огонь бушевал в его груди… И как велико было разочарование. Да, либерея была весьма большой — целых сто пятьдесят четыре книги самых разных размеров и толщины (дабы извлечь из сундуков некоторые инкунабулы, пришлось напрягаться сразу двум слугам), но! Из всего этого прабабкиного приданного только двенадцать томов не были произведениями на различные церковные темы. И то: пара летописей Византии, с обязательным восхвалением мудрости и справедливости басилевсов из рода Палеологов. Пяток философских трактатов, к сожалению, написанных на старогреческом, а посему почти непонятных. Трехтомные «Жизнеописания двенадцати цезарей» Гая Светония Транквилла на старолатинском — судя по пометкам батюшки на полях, сей труд был им неоднократно читан. И «Стратегикон» непонятного авторства, без малейших уверток раскрывающий все тайны военной тактики и стратегии как самих византийцев, так и их многочисленных врагов: персов, аваров, тюрков, франков, лангобардов, и (внимание!) славян. Причем деяния достославных предков, по сравнению со всеми прочими, занимали заметно больше страниц, да и общее количество ругательных эпитетов в их адрес внушало потомку определенную гордость. Жаль только, что все эти «вести с полей» устарели как минимум на полтысячелетия… Кстати, если верить либерейной росписи , некогда количество пергаментных произведений искусства было значительно больше — аж двести шестьдесят семь. Увы!.. С той поры часть фолиантов ушла в монастыри, как царские вклады. Что–то недрогнувшей рукой прибрали архипастыри Московские и всея Руси . Малая толика перепала ближним боярам в качестве знаков отличия и наград, ну и кусочек библиотеки откусил Максим Грек, поверстанный царственным дедушкой наследника на большой и важный труд по переводу греческих богослужебных книг на русский язык.