Она привстала, успокоенная звуком его голоса и его жестами, завернулась в одеяло и встала рядом с ним на колени.

— Хочешь, я помассирую тебе плечи? — спросила она, стараясь сделать вид, что ничего не произошло.

— Я хочу найти вора. Ты поможешь мне сделать это?

Она кивнула.

— Ни для кого не делай исключений — ни для моих жен, ни для моих товарищей, ни для женщин моих товарищей. Ни для кого, слышишь?

— Что мне искать, мой господин?

Джем описал ларец и флакон, а потом добавил:

— Когда найдешь флакон, не прикасайся к нему. Просто приди и скажи мне. Никто не должен знать, слышишь? Никто не должен знать, что именно ты ищешь!

— Я поняла. Я предпочту умереть, лишь бы не разочаровать тебя!

Джем погладил ее по щеке. С растрепавшимися волосами, осунувшаяся, она выглядела очень трогательно в своем порыве преданности.

— Ради этого не стоит умирать. Вполне вероятно, вор уже избавился от флакона или продал его. Если найти его не получится, постарайся осторожно узнать, может быть, кто-то видел флакон или слышал о нем. Я хочу знать. Я должен знать! А пока оставь меня. Мне нужно побыть одному.

Она схватила свое одеяние, надела его, соскочила на пол и покинула комнату на цыпочках.

Джем с нажимом погладил рукоятку кинжала. Кто бы ни был этот вор, он сам с ним поквитается. Но пока придется скрыть беспокойство и стараться выглядеть, как обычно. Он спрятал оружие обратно под матрас, на уровне подушек, и проследовал в свою туалетную комнату, где обычно производил омовение. Холодок пробежал по телу под рубашкой. Он помочился в специально для этих целей устроенный в полу желоб, промыл его небольшим количеством воды и вернулся погреться к очагу.

Что ж, предстояло смириться с бесповоротной потерей эликсира. В памяти всплыл их с Ги де Бланшфором разговор, на мгновение отвлекая его от мыслей о воре. Если Жак де Сассенаж и вправду столь влиятелен, как утверждает великой приор, будет полезно превратить его в союзника, который сможет в нужную минуту замолвить за него слово перед Анной де Божё. И лучшее средство для достижения этой цели — очаровать его дочь. Разумеется, чтобы с ней сблизиться, ему придется обвести вокруг пальца брата девушки и Филибера де Монтуазона. Однако принц прекрасно отдавал себе отчет в том, что его шарма и красоты достаточно, чтобы девушка сама стала искать с ним встреч, и ее окружению в таком случае нечего будет поставить ему в вину. Да и Ги де Бланшфор не сможет обвинить его в интриганстве. Джему была ненавистна мысль, что придется предать доверие великого приора Оверни и нарушить его планы, но отныне у него не было другого выхода. В качестве утешения он сказал себе, что воплощение в жизнь этого плана станет лучшей местью Филиберу де Монтуазону.

В остальном будет лучше положиться на волю случая… Предатель, конечно же, понимает, что рано или поздно Джем заметит пропажу флакона с эликсиром. Значит, он настолько уверен в себе и в эффективности своей «маскировки», что все равно решил рискнуть? Он снова подумал о Хушанге.

И тут же усилием воли прогнал эту мысль. Уже то, что он сам решительно отрицал возможность измены с его стороны, было лучшим доказательством: у его самого верного друга и спутника было все, чтобы стать идеальным предателем.

Он ударил кулаком по каминному колпаку. Может, так даже лучше? Если ему суждено умереть, то уж лучше от руки человека, столько раз спасавшего его от смерти?

«Нет!» — кричал ему внутренний голос.

Нет. Он не хочет умирать. Только не таким вот образом!

И Хушанг это знал лучше, чем кто бы то ни было. Джем мечтал умереть с саблей в руке, в крови и запахе битвы. А не как крыса… Он вернулся от камина к кровати и позвонил в колокольчик, который лежал у изголовья. Через минуту в комнату вошел один из его слуг и склонился в ритуальном поклоне.

— Открой ставни.

Слуга поспешил подойти к окну.

— Пусть мне приготовят ванну и позовут брадобрея, — приказал Джем.

Если уж умирать, то смертью храбрых, будучи чистым и с подстриженной бородой. Прислужник вышел. Принц встал у окна, из которого открывался прекрасный вид на долину, и протер запотевшее стекло. На улице бушевала метель. Хлопья снега падали так густо, что ничего другого просто не было видно. У Джема снова сжалось сердце. Он будет думать только о своем будущем. Только о нем. А оно непременно приведет его в Бати. И улыбнется ему устами этой Филиппины… Какое удовольствие он испытает, когда отнимет невесту у Филибера де Монтуазона! Охота, праздник, любовь! Вот о чем ему нужно думать…

И все же с губ сорвался тяжелый вздох. Пока бушует зима, перемены в его жизни пленника и затворника не наступят. В такой день и в такую погоду барон Жак де Сассенаж не приедет, чтобы пригласить его на охоту.

Задолго до того как великий приор сообщил Филиберу де Монтуазону, что Джем отныне может свободно перемещаться по землям Барашима Альманя и Жака де Сассенажа, у госпитальера часто возникало желание избавиться от этой «обузы». Он помнил, о чем условился с султаном Баязидом в его дворце в Топкапи в тот день, когда госпитальеры вели переговоры об условиях содержания принца, но в данный момент Джем не представлял особой опасности. Убить его означало лишить орден значительной ренты, а все побережье Средиземного моря — возможности свободно торговать, ведь Баязид открыл свои воды для европейских кораблей. Предполагалось, что Филибер де Монтуазон вмешается только в случае крайней необходимости. А его ненависть по отношению к этому турку такой крайностью не являлась.

И все же его снедало желание прикончить принца. Он устал от его насмешек, интриг, бесконечных провокаций и попыток его унизить. Последняя его выходка на прогулке до сих пор отравляла ему кровь. Если добавить к этому унижение, которому его подвергла Филиппина…

Словом, в эту ночь Филибер де Монтуазон не сомкнул глаз. Огонь снедал его чресла и сердце, огнем горели его сжатые кулаки. Он бы многое отдал, чтобы провести эту ночь с шлюхой, а лучше с двумя или тремя. Ему хотелось напиться, а потом упасть под стол, терзая женский корсет и глубоко вонзая свой член в чью-то податливую плоть. Хотелось оказаться в гостеприимном и опасном тепле таверны, а вместо этого приходилось ловить на себе взгляды жен Джема, обещающие все земные радости. Теперь же он освободился от возложенных на него султаном обязательств и мог отправиться в любой ближайший вертеп.

Эта перспектива придала ему сил встать и сдвинуть ставню. Невидимое небо без конца извергало из своего чрева снежинки. Если судить по толстому слою снега на закраине окна, дороги стали непроходимыми. Ярость и фрустрация — вот чувства, которые он сейчас испытывал. Эту зиму ему предстоит провести в Рошешинаре! Стать пленником этой крепости, пленником разбушевавшейся стихии! До сегодняшнего дня он не думал, что это может случиться на самом деле. Опустив руку, он погладил свой член через ткань брюк и представил, как его охватывают женские губы. Если не считать мусульманок, которых чертовы турки приберегали для себя, в замке было мало женщин, с которыми он мог бы развлечься, но и те в этот час наверняка ублажали Барашима Альманя. Он поморщился. В другое время одна мысль об этих уродливых девках отбила бы у него всякое желание. Но сейчас он был готов довольствоваться любой из них. Да, ему придется довольствоваться страшненькой служанкой, пока Филиппина де Сассенаж получает удовольствие в объятиях своей горничной, маленькая потаскушка! С каким удовольствием он однажды вонзится в нее! Пускай она кричит, пускай отбивается! Пощады не будет. Он насытится ею, утолит дикий плотский голод, который она сама же у него пробудила!

Когда он пришел к Сидонии с просьбой убедить супруга отдать за него Филиппину, поговорить удалось только с Мартой. По словам горничной его бывшей любовницы, дочь барона наслаждалась любовными утехами со своей служанкой, которую теперь представляла всем как знатную даму — Альгонду де Сассенаж! Филибер де Монтуазон не забыл девушку, которая завороженно слушала его рассказы о дальних странах. Если не получится с госпожой, он всегда сможет уложить под себя служанку, как только представится такая возможность. А вполне возможно, ему перепадет двойное удовольствие. Черт возьми! Как приятно будет поиметь служанку, наряженную дворянкой, чья кожа к тому же хранит аромат его возлюбленной Филиппины! Пальцы сжались на гульфике. Тысяча чертей, как он ее хочет! Не могло быть и речи о том, чтобы появиться перед товарищами в таком состоянии. Голод уже мучил его. Голод обычный и голод плотский… Он повернулся к окну и открыл раму, невзирая на метель. Расстегнув гульфик, он схватил пригоршню снега и прижал к причинному месту.