Марджед, высокая, гибкая, красивая, как всегда, привлекла к себе все взгляды и внимание.

– Юрвин совершил преступление, Марджед, – твердо заявил преподобный Ллуид, не побоявшийся возразить разгневанной дочери.

Глаза ее полыхали, когда она с зардевшимися щеками обратила свой гнев против него.

– Преступление, – сказала она. – Преступление пытаться спасти свой народ от голода. О да, папа, это преступление. Самое злостное, как оказалось. Преступление, за которое наказывают смертью. Мой муж погиб, после него осталась ферма, где работают три женщины: его жена, мать и бабушка. Юрвин умер, потому что Герейнта Пендерина заботит только один человек – он сам. И мы еще должны давать ему шанс? Какой шанс, скажите на милость? Шанс еще раз поднять ренту? Силой отнимать у нас церковную десятину, даже если после се уплаты мы начнем голодать? Заставлять нас платить высокую дорожную пошлину на заставах, чтобы мы не могли ездить на рынок и даже привезти на поля известь? Вытеснить нас с нашей земли в работный дом?

Преподобный Ллуид, отец Марджед, вновь поднял руку.

– Мы не можем нарушить закон, даже чтобы исправить несправедливость, – сказал он. – Две несправедливости не составят праведный поступок. Предоставим же Господу вершить справедливость. «Мне отмщение, аз воздам», – говорит Господь.

Прихожане, которые в это утро в отличие от заведенного порядка не разбились на маленькие группки, хором забубнили. Правда, было непонятно, кто из них согласен с пастором, а кто выражает недовольство. Оба противника стояли лицом друг к другу: отец – на ступенях часовни, дочь – на улице.

– Что ж, иногда, отец, – заявила Марджед, ничуть не запуганная, – Господу необходима рука помощи. А здесь целых две. – Она подняла тонкие руки с мозолистыми ладонями. – И я говорю, что, если граф Уиверн покажется в Глиндери или на любой из наших ферм, мы устроим ему достойную встречу.

– Твои слова, Марджед, можно толковать по-разному, – заметила мисс Дженкинс.

– Я знаю, как встречу его, если он осмелится прийти в Тайгуин, – сказала Марджед.

– У него есть право прийти, Марджед, – напомнил ей Ниниан Вильямс. – Твоя ферма, так же как и моя, принадлежит ему. И все другие фермы в округе тоже. Так что лучше сохранять вежливость и подождать. Там увидим, что будет.

– Возможно, мы меньше бы сердились, будь это не Герейнт, а кто-то другой, – произнес Алед. – Герейнт для нас реальный человек. Нам было бы проще обратить свое неудовольствие и протесты вообще против хозяев. Жаль, что он решил вернуться именно теперь. Не нравится мне это.

– Но он вернулся, и он не кто-нибудь, а Герейнт Пендерин, – сказала Марджед, плотнее запахивая свою накидку. – Я иду домой. Ты со мной, Сирис?

Сирис взглянула на Аледа, не захочет ли он добавить что-нибудь к сказанному, но тот отвернулся.

– Я пойду вперед с Марджед, – сказала она, обратившись с улыбкой к родителям, прежде чем отправиться в долгий путь домой – сначала по берегу реки, а потом на вершину невысокого холма – полторы мили для нее, две для Марджед.

Толпа перед часовней рассыпалась на привычные маленькие группки, состоявшие из людей одного возраста и пола.

Марджед и Сирис дружили почти всю жизнь, несмотря на то что были очень разные. Но одно их объединяло, чем, возможно, и объяснялась эта дружба: они обе страстно верили в добродетель и справедливость.

Марджед пошла помедленнее, чтобы ее маленькая подруга поспевала за ней.

– Алед неисправимый поборник справедливости, сама знаешь, – сказала она. – Сразу ни за что не станет прибегать к насилию. В детстве он был одним из немногих друзей Герейнта. И когда тот приехал десять лет назад, Алед был одним из тех немногих людей, кто вообще имел с ним дело. Теперь он хочет дать Герейнту шанс. Можешь не волноваться, что он умрет, как умер Юрвин.

Сирис склонила голову, и на несколько мгновений поля ее шляпки скрыли лицо.

– А я и не волнуюсь из-за Аледа Рослина, – сказала она. – Он для меня ничто, Марджед.

Марджед вздохнула.

– Старая история, – произнесла она. – Я твой друг, Сирис, и знаю тебя отлично. Возможно, лучше, чем ты сама себя знаешь. Почему ты до сих пор не замужем и живешь у родителей в твоем-то возрасте, если Алед ничего для тебя не значит?

– Я пока не нашла того, кто мне подходит, – ответила Сирис.

– Нет, нашла, – возразила Марджед. – В том и беда. Он ведь не пойдет сегодня ночью поджигать Герейнта в его спальне, сама знаешь. А жаль. – Она хохотнула.

– Ты ведь не серьезно, Марджед? – с упреком спросила подруга.

– Конечно, нет, – призналась она.

– Разве ты сама не понимаешь, что все это уже не важно? – с несчастным видом спросила Сирис. – У Аледа склонность к неповиновению, даже больше, к бунту. Как только он дал согласие представлять Глиндери…

– На заседании комитета? – уточнила Марджед. – Чем меньше об этом говорится вслух, тем лучше. До сих пор удавалось хранить все в тайне, так что кому не следует – тот ничего не знает. Давай молить Бога, чтобы и впредь было так. Никто из нас не знает, кто еще входит в комитет. Наверное, нам стоило бы притвориться, будто мы даже не подозреваем, что Алед один из них, и не говорить об этом в открытую даже среди друзей.

– Алед был для меня больше чем друг, – заявила Сирис в порыве откровенности. – Я чувствую это сердцем, Марджед. Даже если нельзя об этом говорить, даже если перед собой нужно притворяться, будто ни о чем не знаешь, я все-таки знаю. Алед представляет нашу округу в комитете, который должен решить, как нам проявить свое недовольство хозяевами и, возможно, привлечь внимание и сочувствие правительства в Лондоне. Ну вот, теперь все сказано. Я не могу любить такого человека. Не могу.

Марджед снова вздохнула.

– Значит, лучше молча страдать от угнетения и несправедливости? – спросила она. – Пусть нас гонят с собственных земель, лишают возможности выжить? Лучше смотреть, как голодают дети? Лучше знать, что семьи вынуждены уходить в работные дома, где их разлучают друг с другом и где они все равно погибают от голода? Где их дух будет сломлен еще до того, как угаснет жизнь в телах?

– О, Марджед! – Сирис посмотрела на подругу глазами, полными слез. – Ты научилась у своего папы так говорить. Тебя послушать, так бороться с угнетением – это славное дело, а отказаться от насилия – значит струсить. Но насилие лишь порождает другое насилие. Вспомни, что случилось с Юрвином. Ах, прости. Мне не следовало этого говорить.

– Юрвин предпочел бы умереть, чем сидеть дома и бояться поступить так, как велит ему совесть, – сказала Марджед. – Я горжусь им. Да, это так, хотя он умер страшной смертью. А Герейнт Пендерин, граф Уиверн, даже пальцем не пошевелил. Я опустилась до того, что писала ему письма, чтобы напомнить о том времени, когда мы были друзьями, но ничто не помогло. Да, я не шутила, когда пожелала, чтобы Алед пошел сегодня и спалил его в собственном доме.

– Нет-нет, Марджед, – возразила Сирис. Подруги замолчали.

Марджед не хотела, чтобы Герейнт вернулся. Слишком глубокую рану он когда-то ей нанес. Она подружилась с ним в детстве, он казался ей совсем маленьким, хотя был на два года старше. Она защищала его, несмотря на то что ее отец вместе с викарием отлучил мать Герейнта от паствы. Она продолжала защищать Герейнта и после того, как его отослали в Англию, откуда он так и не вернулся и ни разу не написал ни одному из своих бывших друзей. Она во всем искала для него оправданий, с горечью теперь подумала Марджед.

С запада по небу плыли облака, тяжелые облака. Скоро пойдет дождь. Она набросила на голову капюшон и пожалела, что накидка так стара и местами совсем протерлась. Но денег было в обрез, только на самое необходимое. Иногда и на это не хватало.

Даже когда Герейнт приехал в Тегфан на похороны матери, она была готова принять его сторону, хотя он держался замкнуто, высокомерно и говорил только по-английски – как настоящий джентльмен. Она твердила себе, да и всем остальным, что он просто стеснителен, что ему нужно время. А еще она была готова в свои шестнадцать лет влюбиться в его красивое лицо и фигуру. Он оказался высоким и привлекательным юношей, к тому же внимательным. Но однажды он весьма ясно дал ей понять, что относится к ней ничуть не лучше, чем к какой-нибудь из своих лондонских шлюх. А на следующий день, когда она подумала, что он пришел к ним в дом извиниться, он подчеркнуто вел беседу только с ее отцом, а на нее не обращал внимания, если не считать одного холодного дерзкого взгляда.