«Красота есть правда, правда — красота», — писал Китс. Однако те загадки, о которых нам говорили, не позволят нам так легко поставить здесь знак равенства. Красота, которую мы знаем и любим, — это в лучшем случае только часть правды, и не всегда самая важная ее часть. И когда мы отождествляем красоту с правдой, мы (как это можно понять из написанного выше) делаем шаг в сторону так называемой дилеммы постмодернизма, которая устраняет «правду», или «истину». Если красота есть правда, значит, у каждого человека есть своя правда, и даже у одного человека она меняется из года в год. Если красота присутствует только в нашем восприятии реальности, то «правда» сводится просто к нашим внутренним ощущениям и меняется в зависимости от них. Но обычно мы понимаем «правду», или «истину», иначе.
Нам стоит, наряду с уравнением Китса, отождествившего красоту и правду, отказаться от мысли, что красота дает нам прямой доступ к Богу, «божественному», или запредельному, миру любого рода. Тот факт, что такая–то часть музыки принадлежит к целому большому произведению, не позволяет нам услышать все это произведение. Если бы, ничего не зная о животных, человек встретился в естественных условиях с тигром, он мог бы почувствовать искушение встать на колени и поклониться этому удивительному совершенству форм и цвета, изящества и силы. Но такое идолопоклонство не смогло бы продолжаться долго — в отличие от многих других его форм. Красота сложнее. Парадокс, о котором мы говорили, не позволяет нам с легкостью ставить знак равенства между Богом и природным миром, что делали некоторые люди. Красота природы — это в лучшем случае отзвук голоса, но не сам голос. И если мы, подобно собирателю бабочек, захотим ее коллекционировать, сама ускользающая красота, которая заставляет нас искать, будет исчезать всякий раз, как мы втыкаем булавку в новый экземпляр. Красота здесь, но ее здесь нет. Вот она — в птице, в песне, в закате, — но ее здесь нет.
В любом разговоре о красоте — а особенно в нашем случае, коль скоро мы предполагаем, что красота указывает на что–то, лежащее вне ее самой, — невозможно не упомянуть две вещи, о которых мы уже говорили. С одной стороны, нельзя не признать, что красота, будь то природа или продукт человеческого творчества, с могучей силой способна пробуждать в нас глубокие чувства трепета, удивления, благодарности и благоговения. Почти все люди порой это испытывают, хотя они могут спорить о том, какие именно объекты пробуждают эти чувства и почему. С другой же стороны, мы должны понимать, что эти споры и загадки вынуждают нас, даже если мы не стремимся прослыть циниками и ниспровергателями, думать, что все это зависит от нашей психики, воображения или генов. Некоторые считают, что это вложила в нас эволюция: вам нравится этот пейзаж только потому, что ваши отдаленные предки умели находить пищу именно в таких местах. Другие ссылаются на бессознательные сексуальные фантазии: вот почему мальчики любят наблюдать, как поезда въезжают в туннели. Вполне правдоподобно объяснение, что дело здесь в переживании удовольствия: скажем, нас привлекает картинка с пирушкой потому, что мы сами хотели бы очутиться за тем нарисованным столом. Похоже, нам следует соединить две вещи: красота одновременно и призывает нас выйти за пределы себя, и обращается к нашим глубинным чувствам.
Некоторые философы, начиная с Платона, предприняли попытку такого соединения. Они предположили, что и сам естественный мир, и его отображение в искусстве на самом деле отражают высший мир, где нет пространства, времени и (особенно) материи. Этот мир, который Платон называл миром идей, по его теории есть наивысшая форма реальности. В нашем мире мы видим только слепки или тени объектов высшего мира. Это означает, что все в нашем мире и на самом деле указывает на мир иной, который мы можем научиться созерцать и даже бескорыстно любить. Если же мы об этом не знаем, но просто принимаем красоту природы и творчество человека как нечто самостоятельное, при ближайшем рассмотрении окажется, что все сводится исключительно к нашим субъективным ощущениям. Красота нашего мира указывает на мир иной.
В каком–то смысле эта гипотеза привлекательна. Она хорошо объясняет многие наши переживания. Однако для трех великих монотеистических религий (по крайней мере, в их самых широко распространенных версиях) она заходит слишком далеко. Да, можно говорить, что красота в нашем мире загадочна, преходяща и порой не слишком глубока, а за ней кроется разложение и гниль. Но если мы сделаем еще один шаг, то начнем говорить о том, что нынешний мир пространства, времени и материи плох сам по себе. Если это — указатель, то он сделан из дерева, которое уже начало гнить. Если это — голос, то голос безнадежно больного, который рассказывает о стране здоровья, куда сам уже не в силах добраться. С точки зрения великих традиций иудаизма, христианства и ислама это — ложь. Великие монотеистические религии заявляют, вопреки всем фактам, которые, казалось бы, свидетельствуют об обратном, что нынешний мир пространства, времени и материи был и остается благим творением благого Бога.
Кроме того, объяснение Платона противоречит опыту человека любой культуры и любой эпохи. В тот самый момент, когда мы готовы сдаться и признать, что все это просто обман, просто работа восприятия, что все это можно объяснить нашими инстинктами или генетикой, мы поднимаем глаза и смотрим на дальние холмы, или вдыхаем запах только что собранного сена, или слышим песню птицы — и снова заявляем, подобно доктору Джонсону, ударившему ногой по камню: это реально, это вне нас, это не просто воображение. Небеса и земля наполнены славой, и эта слава упорно сопротивляется тому, чтобы ее приравняли к внутренним ощущениям наблюдателя.
Но чья это слава?
Христиане скажут — или даже пропоют — вам, что это слава Бога Творца. Отзвуки именно Его голоса разносят скалы и возвещает закат. Именно Его силу мы ощущаем, глядя на волны в бурю или слушая рев льва. Именно Его красоту отражают разнообразные лица и тела людей.
Циник может напомнить нам, что люди сваливаются со скал, теряются во мраке после заката, тонут в волнах и справедливо опасаются львов, лица стареют, а красивые тела становятся тучными и нездоровыми, — но и здесь мы, христиане, не скажем, что ошибались. Мы не станем пользоваться запасным выходом Платона, говоря, что на самом деле реальный мир не есть мир пространства, времени и материи, но иной мир, в который можно убежать. Мы скажем, что реален именно наш мир и что, хотя он находится в дурном состоянии, он будет исправлен. Другими словами, мы расскажем о том, о чем говорилось в главе 1: историю о добром Творце, желающем навести в мире тот благой порядок, который входил в первоначальный замысел о творении. Мы расскажем о Боге, который, хотя бы иногда, совершает два деяния — причем мы знаем, что они оба желанны для нас: завершает начатое Им дело и приходит избавить тех, кто потерян и порабощен в этом мире в его плачевном состоянии.
Мысль, что Бог приходит одновременно и чтобы спасти, и чтобы довести дело творения до конца и все в нем исправить, постоянно звучит в книге величайшего пророка Древнего Израиля Исайи. В одиннадцатой главе он представляет нам картину мира, который был исправлен: здесь волк лежит рядом с ягненком, а земля наполнена славой Божьей, как вода покрывает море. Эта яркая картина особенно удивительна потому, что в шестой главе той же книги пророк видит ангелов, которые возвещают, что вся земля исполнена славы Божьей. Здесь нам, естественно, хочется спросить автора: земля уже сейчас наполнена славой Божьей или же это совершится в будущем? А если же мы думаем о красоте, мы можем спросить: нынешняя красота уже достигла полноты и совершенства — или же она лишь указывает на что–то в будущем? А может быть, мы зададим самый мучительный вопрос, прижав автора к стенке: если земля полна Божьей славы, то почему же здесь столько боли и мук, столько плача и отчаяния?
